Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

Горли: Уникально сильный класс. Развитые юноши.

Лабазнов-Шервуд: Каковы же показатели «силы», уникальности сего класса?

Горли: Они поступили едва ли не во все университеты России: Московский, Петербургский, Харьковский и другие.

Лабазнов-Шервуд: Как же так вышло?

Горли: Юноша из остзейской фамилии пошел в Дерптский университет. Юноша из польско-литвинской семьи — в Виленский. У одного студента бабушка имеет большое поместье на Волге — он поступил в Казанский.

Лабазнов-Шервуд: Натаниэль Николаевич, Россия гордится такими, как вы.

Горли: Искренне благодарен».

Натан чуть не задохнулся от возмущения — в таком виде общение выглядело докладом соглядатая своему жандармскому попечителю.

— Харитон Васильевич, но я ж не имел в виду никаких заговоров.

— Это мы, благодаря вам, потом уж уточняли.

— Да ведь разговор был не таков! Он иначе строился. И там еще много других слов было.

— Ну, Натаниэль Николаевич, поручик Беус не успевает все слова записывать. Он только главное пишет, суть факты.

Горлис почувствовал головокружение. Небось, Беус и сейчас что-то протоколирует, причем в том же духе, выбирая только нужное жандармам.

— Господин Лабазнов, но я лишь хвалил этот класс. Здесь же это выглядит, словно донос.

— Что вы, полноте вам, какой донос? Просто намек, важный тонкий намек на необходимость проверки верноподданности выпускников сего «уникально сильного» выпуска. Знаете, похоже, очень похоже на 1825 год. Могу вам сказать со знанием дела: мятежники 14 декабря тоже были по-своему уникальными. И сильными. Оттого — опасными.

Натан опустил голову на ладонь, скрывая охватывавшее его бешенство. Видит бог, если бы у него сейчас был с собой Дици, он мог бы наброситься на этих мерзавцев, тщась заколоть их. Следом приходила еще более болезненная мысль, что это всё отговорки для успокоения. На самом же деле он еще никогда не попадал в ситуацию более скверную, губительную для самоуважения, для чести… Но что если против этих людей попробовать действовать их же методами?

— А вы, Харитон Васильевич, не опасаетесь выдавать мне, подданному другой державы, сии государственные секреты? Что, ежели я раззвоню о них?

— Помилуйте, Натаниэль Николаевич, вы же сами нам оное направление поиска подсказали. А теперь хотите, чтобы все узнали о такой вашей помощи? Ну, хорошо, будьте любезны!

То есть получалось, что Лабазнов думает еще и шантажировать Горлиса этой бумагой и тем рассказом, на самом деле совершенно невинным. Натан начинал и себя самого чувствовать мухой, попавшей в липкую сеть. И чтобы выбираться из нее, нужно вести себя не так, как распланировали сии пауки. Прежде всего нельзя показывать, что их шантаж действует. И далее — нужна какая-то неожиданная для них реакция.

И тут, в положении крайне сложном, Горлис почувствовал кураж и веселость.

— Что ж, господин Лабазнов, мне всё ясно. Более не могу здесь находиться, ибо тороплюсь — во Дворец его сиятельства на Бульваре. Срочные работы, оставленные Михаилом Семеновичем, знаете ли.

— Да, но…

— Нет-нет, ни минуты более уделить вам не могу. Мне граф Воронцов голову оторвет, ежели к возвращению его работы не будут выполнены.

— Вы же говорили, у вас несколько вопросов.

— Более вопросов нет. Есть приятное воспоминание. Знаете, я в Париже был недурным дуэлянтом, притом с разным оружием.

— Это вы к чему?

— Да так, ни к чему. Честь имею!

Горлис развернулся и ушел, не пожимая руки на прощание. Он не был уверен, что выбрал правильные слова и нужную линию поведения. Но тень растерянности, мелькнувшая на лице жандармского капитана, ему показалась неплохим признаком.

Безусловно, Лабазнов и Беус теперь становились его первыми врагами. И весьма опасными. Но и у Горлиса были резервы для противостояния им. Главное — как человек, имеющий ежедневное хождение во Дворец генерал-губернатора, работающий с Воронцовым лично, он пока что неприкосновенен. Почему? Да потому, что Михаил Семенович дружен с Бенкендорфом и Лабазнов не может об этом не знать.

А дальше… Дальше — будет видно. Нужно действовать по ситуации.

Пока ближайшее — надобно спокойно и честно рассказать обо всём Любови Виссарионовне, чтобы она понимала и верила: ситуация тяжелая, но не безнадежная… Лабазнов-Шервуд фабрикует дело против Виконта Викочки и других студентов слишком уж авантюрно. Похоже, он потерял голову после монарших благодеяний, свалившихся на него в 1825–1826 годах.

А еще, кстати, в запасе имеется нераскрытая, да так и сгинувшая в жандармских канцеляриях история с абросимовским наследством. Тоже весьма сомнительная, ведь кроме своих слов, иных объяснений Лабазнов не представил — ни единого документа.

* * *