Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

— Я ждал тайной встречи с важным собеседником, и надо ж было такому случиться, что как раз на это место пришли Кочубей и Гладкий. И вот ваш муж тогда, среди прочего, обвинил полковника в том, что тот излишне много говорит в обществе о вас, превознося вашу внешность…

— Но я… Представить не могу, в чем я могу быть виновата.

— Понимаю вас и полностью согласен. Виноваты не вы, а исключительно ваша красота.

Покловская смутилась от этих слов и тоже зарделась.

— Степан, видимо, и сам осознал неловкость своих претензий. И они вскоре помирились. Но дальше случилось непредвиденное. Гладкий начал терять сознание, и, судя по всем симптомам, он был кем-то отравлен.

— О господи! Так вот почему жандармы рыскали среди наших сушеных трав. Искали отруту.

— Полагаю, именно так. Но в действительности ваш Степан делал всё, дабы вывести Осипа из тяжелого состояния. И даже дал ему какое-то противоядие.

— Знаю. Это его деда Мыколы. Он и мне объяснил, как и в каких случаях им пользоваться.

— Честно говоря, я думал, что этим делом будет заниматься контрразведка, полковник Достанич. И был уверен, что Кочубей, давно с ним знакомый, подробно ему обо всём расскажет. Но вот от вас узнал, что к истории подключились жандармы. И это самое скверное.

— Почему же?

— Дело в том, что я сейчас вошел в серьезные контры с жандармским капитаном Лабазновым-Шервудом. И та тайная встреча, о которой я упоминал, была связана с этим. Лабазнов уже показал нам, что способен задерживать людей, исходя исключительно из своих фантазий и корыстных интересов. Думаю, что и в случае с арестом Степана он действует примерно так же. От своих наушников узнал, что у нас близкая дружба и…

— То есть жандарм задержал Степана, чтобы досадить вам?

— Не совсем так, это было бы слишком просто. Думаю, в будущем он хочет не досадить мне, а присоединить меня к обвинениям в адрес Кочубея. Видимо, сейчас жандарм обвиняет вашего мужа в попытке отравления, ну, скажем, из ревности. Но на прошлом примере, который я упоминал, мы уже знаем, что он может менять обвинения, выдвигая новые — более тяжелые.

— Боже… Боже мой… Как сложно и как мерзко… Что ж теперь делать?

— Будьте осторожны. Прежде всего не говорите никогда и ни при ком ничего, близко похожего на крамолу. Это не для России… И еще — каково состояние здоровья Гладкого, не знаете ли?

— Степан вчера сказывал, что он пришел в сознание. Но пока очень слаб и говорить не может, всё больше спит.

— Понятно, то бишь свидетельских показаний еще не дает. В том-то и сложность… Надежда, я буду делать что могу. Защищая Степана, я защищаю не только вас, но и себя. Главное — осторожность. Ни на миг не забывайте, что «око государево» следит за вами. А в России это очень серьезно.

— Я понимаю.

— И еще. Помните о перлюстрации писем… Кстати… Вы ж из почтовой семьи?

— Да, мой отец занимается линиями экспресс-почты.

— Тогда у меня тоже просьба — к вам и к нему. Я сейчас веду очень важную переписку с заграницей. И опасаюсь, что ежели Лабазнов уж заинтересовался мною, то может вскрыть ее и осложнить нам жизнь. Можете ли вы попросить отца, чтоб он изымал послания, предназначенные мне и отдавал вам?

— Я спрошу. Думаю, можно.

— Тогда… — Натан вышел в коридор и вскоре вернулся. — Это вам — входной ключ от внешней двери всего моего доходного дома. Берите! Так вы войдете внутрь. Дверь от моего личного жилища закрыта на отдельный ключ. Но между полом и дверью щель, достаточная, чтобы забросить письмо.

— Хорошо… Я пойду…

— Может, накормить вас? Или чаю со сладостями? Вина?

— Нет, благодарю. Пора к детям. Там наша работница с ними. Они не привыкли так долго без мамы.

— Что ж, счастлив был вас увидеть!

— Благодарю… И я рада. — Надежда направилась к выходу, но у самой двери остановилась. — Нет, я всё же должна сказать! Есть вещи, которые скверно оставлять непроговоренными. Натан, простите меня!

— Бог с вами! За что?

— За тот взгляд, что я бросила на вас во время вашей со Степаном ссоры.

— Да что уж, не стоит… Ничего особенного.

— Нет-нет, я же женщина. И видела, какое воздействие оказал тот взгляд на вас, возможно, породив какие-то ожидания, надежды, сомнения… Еще раз — простите меня. То было адресовано не вам.

— А кому же?

— Никому, наверное. Точнее, моему прошлому. Просто вы в тот миг, когда готовы были заплакать от обиды, стали очень похожи на одного человека. Из юности, а скорее даже — из детства моего. Забудьте! Это из прошлого. И это не ваше. Не наше, не сегодняшнее. Не настоящее!

— Да. Благодарю вас за откровенность, — сказал Горлис очень серьезно. — Я постараюсь.

— И потому, дорогой Натан, не теряйте уверенности в себе и вашей дружбе с Кочубеем. И я в себе — тоже совершенно уверена. Я очень люблю Степана и не мыслю жизни без него.

— Да, Надежда. И я уверен — что мы освободим нашего Кочубея.

* * *

Через несколько дней, вспоминая этот разговор, Горлис подумал о том, что как-то слишком смело он обещает разным женщинам освободить их любимых людей. Ранцовой — сына, Покловской — мужа. На самом же деле это было совсем непросто.