Кубик Рубика

Нефть упала до тридцати долларов за баррель, и «все заверте…». Оказалось, что наша великая родина, скорее всего, не такая великая, как об этом говорили по телевизору, а наша политическая стабильность – не такая политическая. Идиотский парламент, который телевизионные юмористы любили называть «государственной дурой», тоже оказался не таким, как мы о нем привыкли думать, или просто у Сосковца закончилась наличность, но депутаты сначала робко, вполголоса, потом громче, громче, еще громче и дальше уже в крик начали спрашивать президента, не он ли во всем виноват, и это было как бюллетень о здоровье товарища Сталина – оказывается, в его моче есть красные кровяные тельца, то есть, оказывается, у него есть моча! Оказывается, президента можно спрашивать не только о чем-то, что ему нравится! Оказывается, президент может начать бояться даже разговаривать с парламентом!

Причем – вот с ними, со спортсменами и оперными певицами, какими-то отставными милиционерами и мутными предпринимателями. С теми, которых он сам рассадил по депутатским креслам. С теми, которые заглядывали в его глаза и ели с его руки.

Одна тысяча четыреста – номер его указа, которым он распустил Государственную думу. Он сам прочитал указ по телевидению в девять часов вечера, и потом до ночи плавал в бассейне, чтобы сразу лечь спать и даже не спрашивать никого, кто и как отреагировал на его, как он сам это назвал по телевидению, непростое (хотя на самом деле очень простое) решение.

XLIX

И было две недели непрерывного парламентского заседания, которое транслировали какие-то энтузиасты через интернет до тех пор, пока в городе не приглушили мобильную связь и LTE; депутаты заседали при свечах, потому что свет в Белом доме выключили той же ночью, когда, собравшись на срочное заседание, депутаты проголосовали за импичмент и объявили себя «высшим органом государственной власти», таким коллективным президентом из 450 человек. На Пресне, у набережной, шел бесконечный митинг – народу было не так много, как тогда на проспекте Сахарова, но ведь днем и ночью стояли, когда такое было?

Была стрельба на Ленинградке, драки с ОМОНом на Болотной и на Садовом кольце. В городе можно было снимать полноценное кино про воюющий Донбасс, но стоит выйти из кадра – работают кафе и магазины, люди стоят в пробках, дети смеются, и не только дети, светится какая-то праздничная иллюминация, происходит какая-то жизнь, совсем не та, что в Белом доме и вокруг. Шагни в кадр – и у тебя революция, гражданское противостояние, много ада. Шаг назад – и ты опять в обычной городской жизни.

Кто-то из депутатов потом расскажет, что он смотрел на сияющую огнями гостиницу «Украина», которая, если смотреть на нее ночью из Белого дома, выглядела так, будто внутри в ней происходит какой-то невероятный сказочный бал, и этот депутат из своего темного окна наблюдал за балом, и ему казалось, что в нем-то все и дело, и если его остановить, то рухнет и власть президента, и вообще все.

Но депутат почему-то понимал, что этот бал остановить нельзя, он будет идти всегда, и вообще здесь все будет всегда, и чем сильнее тебе кажется, что что-то вокруг меняется, тем тверже эта бесконечность; про твердую бесконечность – это дословная цитата из того депутата, он потом сойдет с ума и напишет целую серию псевдонаучных работ о материальных свойствах времени.

А на депутата снизу из темноты смотрел президент – в какой-то из вечеров он по дороге из Кремля к себе в Барвиху попросил водителя остановить перед перекрытым мостом. Не выходил из машины, молчал, крутил в руках кубик Рубика – это у него был такой секретный талисман, купил в ГДР, еще когда работал там по чекистской линии, и хотя складывать его он так и не научился, все равно любил его крутить, и у него даже было суеверие, что если однажды кубик каким-то чудом сложится сам, это будет очень плохой знак для его президентства и для него самого как для человека.

Смотрел на темные окна Белого дома, в котором он когда-то часто бывал, а теперь этот дом вывернулся наизнанку, стал чужим, стал угрозой. Угрозой ему, угрозой стране – он привык ставить знак равенства между собой и страной и, наверное, был даже прав; в России всегда говорили об исторических периодах – «при таком-то», называя царей или генеральных секретарей, а этот президент был первым, о ком так говорить перестали, потому что и так понятно, если «в России», то, значит, «при нем», масло масляное.