Кубинский рассказ XX века

Эунисия открыла дверцу, а он, обойдя машину сзади, подал ей руку и помог выйти. Они едва обратили внимание на резкий гудок, раздавшийся вдалеке, и тронулись в путь. Однако скрип тормозов заставил их внезапно остановиться и инстинктивно прижаться к капоту «понтиака». Они стояли, съежившись, оцепенев от ужаса, и наблюдали, как в трех метрах от них метался по улице человек, делая отчаянную попытку укрыться, избежать смерти. Их восприятие сначала было отрывочным, смутным и вдруг из покатившихся по мостовой широченных брюк и немыслимого, никогда не виданного ими прежде коричневого пиджака возник знакомый образ: «Это он! Он! Но как он мог вернуться!» Они увидели, как он, упираясь руками в мостовую, по-кошачьи пересекает улицу, не замечая, что на него сзади на большой скорости едет автомобиль. У остолбеневшего Фаусто перехватило дыхание. Он услышал крики Эунисии, которые тут же слились в его сознании с жуткими воплями, внезапно захлестнутыми водой, с отчаянными попытками Эмилио уцепиться за корму и пронзительными криками чаек; и вдруг здесь этот немыслимый пиджак, эти широченные брюки, это мертвенно-бледное лицо, отброшенные огромными колесами-сообщниками: вот он, здесь, раздавленный, истекающий кровью, избежавший смерти и вновь нашедший ее…

— Здравствуй! — приветствовала его Эунисия, входя в гостиную.

Голос ее звучал по-прежнему печально, но она блистала красотой своих подкрашенных ресниц и жоржетовой блузки кремового цвета с коротенькими рукавчиками, которая придавала ей особый, домашний вид.

— Я не ждала тебя так рано, — сказала она, усаживаясь напротив него.

Этими словами она как бы укоряла его в том, что теперь должна будет поручить Матильде покормить Эмилио вместо того, чтобы сделать это самой; а, может быть, выражала вежливое недовольство тем, что своим неурочным приходом он нарушил какие-то ее планы.

— Как он себя чувствует? — спросил Фаусто, кивнув подбородком в сторону кресла на колесах.

— Все так же.

Эунисия подняла свои страдальческие глаза к капителям изящных колонн, стоявших посреди гостиной, а затем, печально опустив вниз, заключила:

— Иногда мне кажется, хуже обычного. — И тут же с детской наивностью добавила: — Знаешь, ночью он хрипел, ворчал, ворочался… Как ты думаешь, ему снятся сны?

Фаусто хотел было ответить, что слабоумные и мумии не видят снов, но сдержался. Сегодня он хотел сделать первые шаги на пути завоевания утраченных позиций бывшего любовника, а потому решил не раздражать ее, как это случалось не раз, когда он вступал с ней в спор, изящно подкрепляя свои доводы ироническими или двусмысленными фразами. Пора было ей понять, что Эмилио всего лишь оболочка человека, «дважды покойник». Разумеется, она ничего не забыла и не собирается отказываться от него, Фаусто. Она хотя и держит его на расстоянии, все же питает к нему нежные чувства. Ее даже тянет к нему как женщину, но желание не может побороть условностей. Странное дело, она плакала у него на груди, не отпускала от себя и в то же время отказывалась от его ласк, прикидывалась глупенькой.

— Я думаю, дорогая, так дальше продолжаться не может.

— Не будем об этом… хорошо?! — воскликнула она, вставая.

Да, неудача все еще преследовала его: он по-прежнему оставался невезучим человеком, затянутым в петлю жалости. Фаусто уже не сомневался, что эта суббота ничем не будет отличаться от предыдущих: обычная словесная игра, lunch[62] на террасе, горький чай.