Кубинский рассказ XX века

— В Гавану. Иногда врачам удается кое-что сделать.

— Но Гавана так далеко, Николаса.

В ее словах было столько горькой безнадежности, что Николаса поняла: этому огромному болоту, этой больной земле нигде не было конца, и Гавана находилась по ту сторону этого «нигде». Гавана — это был край света.

— Это верно, поездка стоит дорого.

Николаса тряхнула годовое как дерево, осыпавшее все свои листья.

— Франсиско не поймет этого, Николаса.

— Не только Франсиско: никто не сможет этого понять. Не божье это дело, Марта.

Глаза Марты снова скользнули по необозримой глади болота. Вдали, там, где облака низко стелились над землей, начинается море. А в море лежит маленький островок, до которого можно добраться только на лодке, а на островке — тюрьма.

— Когда Франсиско отбудет срок и вернется, он станет ее разыскивать. Я его знаю. Его не убедят мои письма.

— Сколько ему еще осталось?

— Восемь. Как раз столько, сколько сейчас Мартике. Еще так много!

— Да, это много, Марта.

Негритянка Николаса устремила пристальный взгляд поверх болотистой равнины, как будто там, вдали, надеялась увидеть Франсиско.

— Тому, кто хорошо себя ведет, иногда сбавляют срок.

Ей хотелось утешить Марту, но она сама понимала, что все это бесполезно, если там, в глубине комнаты, мечется в жару Мартика, а шарик все поднимается и поднимается к ее сердцу.

— Сколько бы ему ни сбавили, Николаса…

— Не отчаивайся. Потерять надежду — это самое последнее дело.

— Да, но когда теряешь…

Мартика застонала на своем топчане, и Марта резко обернулась, пронизанная новым, непривычным страхом… Николаса, прищурившись, посмотрела на нее.

— Не бойся, если это и случится, то не сегодня.

Смерть была уже здесь однажды. Она отступила на мгновение, но потом снова вернулась, вернулась издалека, из глубины болот, где находилось ее мрачное царство.

— Ради Франсиско я готова умереть вместо нее, Николаса.

Марта не могла выразить, как сильно любил Франсиско свою дочь.

Николаса попыталась успокоить ее:

— Не отчаивайся. Даже если случится самое худшее, Франсиско найдет в себе силы понять и пережить.

— Нет, Николаса. Что-нибудь другое — может быть. Но не это. Прийти и не увидеть Мартику — этого он не вынесет.

— Вынесет, Марта.

Марта не ответила. Сунув в прореху на платье корявый, грязный палец, она безотчетно раздирала ветхую ткань.

— Ты порвешь платье. Успокойся…

— А. Да, да. Это я так…

— Я понимаю, Марта.

Николасе хотелось найти слова утешения. Марта стояла рядом с ней, как и она — затерянная среди огромного пространства болота, как и она — маленькая, иссушенная одиночеством. И муж Николасы, так же как и Франсиско, был углежогом. И Николаса, так же как и Марта, знала, что каждое утро солнце становится печальнее, чем было вчера. И это так же надрывало ей сердце.

— Если бы ты могла отвезти ее в Гавану, Марта!

— Но как? Разве ты не видишь.

Марта обвела рукой комнату. В этом слабом, полном отчаяния жесте было все: и мрачный образ смерти, витавшей у изголовья Мартики, и безысходность нищеты, которой веяло от поломанных стульев, земляного пола, сбитого гвоздями шкафа, колченогого стола, кувшина для воды. Но Николаса и головы не повернула.

— Если бы ты могла…

— Если бы я могла… Но ведь Гавана…

— Да, да. Это верно.

Болото расстилалось до самого горизонта. Море было по ту сторону болота. И островок, на котором, как зернышко внутри плода, затерялась тюрьма, тоже был по ту сторону болота. И Гавана тоже была по ту сторону.

— Надо терпеть, Марта.

— Хотелось бы…

Николаса вынула из кармана маленькую сплющенную сигару, надеясь, что она поможет ей найти слова утешения в захлестнувшем ее море отчаяния. Зажав сигару губами, она поднесла к ней огонь.

— Что делать, Марта, такова жизнь.

Ей хотелось рассказать Марте о той вечной, как мир, тревоге, которая жила уже рядом с первым человеком в его пещере, но у нее не было слов.

— Человек рождается, чтобы умереть, Марта.

— Да, но умирать он должен, прожив жизнь… Вот именно этого Франсиско и не сможет понять.

Не оглядываясь, Марта ткнула большим пальцем назад, в глубину хижины, где стоял топчан Мартики и где болезнь убивала едва начавшее жить тело.

— Когда у меня умер отец, мне было больно — это всегда больно, — но потом я поняла и смирилась. Но умереть в восемь лет!

Голос у нее срывался, как будто ей не хватало дыхания.

— И потом Франсиско… Ведь для него там, за решеткой, Мартика — это солнце, больше, чем солнце.

— Бог помогает нам переносить несчастья, — сказала Николаса.

Далеко впереди, на тропинке, четко выделяясь на ржавом фоне болота, то показывалась, то скрывалась фигура всадника. Вечер был так тих, что табачный дым не поднимался вверх, а оставался висеть в воздухе густым, неподвижным облаком позади всадника. Из-за плотной завесы закатных лучей до них донесся его голос:

— Привет, Марта! Как дела?

— На все божья воля, Сервандо, — крикнула в ответ Марта, стараясь, чтобы голос ее достиг всадника, который уже исчез в зарослях мангров.

— Тут Сервандо, там Сервандо… — Голос Николасы как будто тосковал но чему-то далекому. — Повезло же ему.