Кубинский рассказ XX века

Дождь усиливался: вялый, унылый, он прямыми струями поливал жадно набухавшую землю, разнося пряные запахи, исходившие из глубины этой ночи. Грабитель перевел дух и широким шагом двинулся в обратный путь, через спелые колосья, которые раздвигались гневно и испуганно, задевая его ноги. Он долго петлял по полю, пока наконец не отыскал лошадь, спрятанную в канаве среди густой травы, взвалил ей на спину тяжелый мешок с добычей, и, вонзив босые пятки в ее худые бока, поехал назад сквозь сеть бессонной воды.

Копыта лошади часто скользили по грязи, уже покрывшей дорогу; скользили, выбирались на твердую почву и продолжали безостановочно шагать вперед. Человек сидел на лошадином хребте ссутулясь, не обращая внимания на ливень и на неровный шаг животного. Он придерживал бесформенный мешок с награбленным и время от времени недоверчиво и боязливо озирался по сторонам, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь пелену дождя и мрака.

Внезапно лошадь заупрямилась; запрядав ушами, она подалась вбок. Старик успел вовремя уцепиться за гриву и глухо и злобно пробормотал:

— Ах ты проклятая, сучья дочь!

Но потом соскочил на землю и, пригнувшись, осторожно вошел в густую спутанную траву, высматривая своего заклятого врага, который вполне мог прятаться поблизости и смеяться над его просчетом, держа в руках ружье и щуря свои и без того узкие глаза. Нащупав нож, старик провел пальцем по его острому лезвию и, проворно обойдя лошадь, двинулся вперед. Вдруг что-то с шумом вылетело у него из-под ног. Сова, неторопливо махая крыльями, полетела прочь, белесым пятном выделяясь на фоне затянутого дождем неба. Облегченно вздохнув, старик вернулся к лошади, мирно щипавшей траву, и прошептал:

— Еще неизвестно, Первый, кто кого раньше выследит.

И Сильвестре Каньисо снова двинулся в путь.

Утром голос Первого, словно бич, стегнул пеонов, которые работали под жаркими лучами золотого солнца, на бескрайнем поле, желтоватым ковром убегавшем за горизонт:

— Сегодня ночью опять воры. Каждую ночь воры. Никто не знает, а?

Ответом было молчание. Китаец-надсмотрщик медленно обвел глазами пеонов, и старик почувствовал, как пронзительный взгляд китайца на миг задержался на его затылке. Затем послышались неторопливые твердые шаги, промелькнули короткие потрескавшиеся краги и проплыла пожелтевшая соломенная шляпа, прикрывавшая голову маленького властелина плантаций в Сан-Антонио-де-ла-Анегада. Старик посмотрел ему вслед, содрогнувшись от страха и гордости:

— Ходи, ходи, китайская лиса, ходи, каплун, все равно не пронюхаешь, кто обчищает твой улей.

Креолам была ненавистна тирания этого азиатского карлика, которого поставил над ними дон Рамон, хозяин рисовых плантаций. Двадцать с лишним лет, проведенных на Кубе, изменили его восточную натуру, придав ей некий оттенок добродушия, соответствовавший духу антильской земли. Теперь у него не осталось даже китайского имени. Все звали его Первый. Это странное прозвище брало начало от обычая в бригадах, работавших когда-то на плантациях сахарного тростника; китайцы держались вместе, и остальные пеоны — кубинцы, гаитяне, ямайцы — называли их по номерам, будучи не в силах запомнить настоящие имена молчаливых желтокожих товарищей; а китайцы тянулись к земле, словно на всю жизнь были соединены с ней живыми корнями или словно земля была единственным, что помогало им дышать под чужим небом и сносить все тяготы изгнания.

Со временем Первый, усердный и пронырливый, с вечно угодливой и заискивающей улыбкой на лице, стал человеком какой-то смешанной национальности и настроил свой ум на новый лад. Наконец, окончательно отколовшись от своих многочисленных земляков, поселившихся на острове, он встал на ноги и даже смог выделиться из своей среды, получив должность надсмотрщика.

Его счастливая звезда взошла несколько лет назад, когда гуахиро открыли для себя благословенное белое зерно, так хорошо прижившееся в тропиках. Это открытие превратилось для них в знамя надежды, затрепетавшее на ветру. Новое дело увлекло жителей маленького ранчо, и с той же страстью, с какой прежде они выращивали тростник, они принялись за культуру, приносившую более твердый доход.

В то время китаец занимался мелкой торговлей. Нагрузив на спину костлявой неторопливой лошадки короба, набитые хлебом, сластями, дешевой глиняной посудой, он сам усаживался рядом с товарами и на рассвете, в лучах восходящего солнца, отправлялся по горным тропкам, маленький, невидный, с неизменной улыбкой на губах.

И вот этот малозаметный торговец, привычный, как пение петуха, стал человеком, к которому потянулись за советом гуахиро, побуждаемые надеждой и общим энтузиазмом. Первый очень старался скрыть, что его собственные знания не превосходят знаний крестьян, обращавшихся к нему за помощью. Он предпочитал хитрить и наживаться на наивности гуахиро, которые приписывали китайцу впитанное с молоком матери умение выращивать рис, знание особых методов, верных способов для получения богатого урожая, привезенных с его далекой родины.