Кубок орла

— Бачь, який шустрый! Куда ты, оттуда я. В самый раз.

Щербатый месяц занесло тёмными тучами, и в лесу сразу стало темно. Деревья, казалось, сошлись вплотную и притихли сплошной чёрной громадой.

— Поздно. Не сбиться бы, — нерешительно огляделся Фома и опустился наземь, натруженно протянув гудящие от долгой ходьбы ноги.

Вслед за ним, повторяя все его движения, устроился на траве и верзила.

Над головами их едва слышно зашумели вершины деревьев. Ветер налетел и стих. Холодная тяжёлая капля упала на руку Фомы.

— Дождь, — поёжился он.

— А ты его горилкой суши. Чи нима?

— Есть.

— Та не брешешь? — обалдел от счастья верзила.

Выпив залпом кружку горилки, он поблагодарил за угощение и доверчиво обнял Фому:

— Теперь бачу, что ты свой чоловик. Так я кажу?

— Вроде так.

Памфильев умело, стараясь не спугнуть случайного товарища, принялся выпытывать у него, как отзываются о Мазепе убогие люди.

— А ты сам за кого? — строго спросил косолапый.

— Я ни за кого. Я за правду. А там всё едино — хоть Мазепа, хоть Кочубей.

— Э нет, — не больно стукнул верзила кулаком по колену Фомы. — Це не так! Мазепа изменник, а Кочубей — верой и правдой…

Слишком уж много знал человек этот про судью и про гетмана! С виду — бродяжка, а говорит такое, что не всякому близкому к генеральному судье дворянину дано знать. «Уж не „язык” ли? — нахмурился атаман. — Бес его ведает, откудова взялся он».

— Спишь? — окликнул он его после недолгого молчания.

В ответ раздалось безмятежное похрапывание.

«Прикидывается», — зло поджал губы Фома. Подозрение переходило в уверенность. Он привстал и осторожно нащупал кинжал.

— Ха-ха-ха-ха! — расхохотался вдруг верзила. — Зачем кынджал? — Он откинулся за дерево и сам выхватил нож. — За що? А драться по-честному, так выходь!

Бродяжка выпалил эти слова с такой горькой обидой, что у атамана опустились руки.

— Да кто же ты такой будешь?

— Теперечки могу. Во бачу, ще раз мене злякался, «языком» посчитав, значит, свой чоловик… Яценко я! Вот кто.

Заметив, что имя его ничего не говорит Фоме, казак вышел из засады и в коротких словах поведал о себе всё без утайки.

Перед расставанием, оставив товарищу горилки, сала и хлеба, Фома крепко пожал ему руку:

— А зря ты в царя поверил! Ты одно понимай: нам, убогим, что царь, что гетман — одна радость.

— Куды же кинуться?

Памфильев смутился:

— Куды? В лес, к ватагам.

— А потим що?

— Москву воевать.

— А потим що?

— Потом… потом… Там видно будет! Что-нибудь объявится на кругу, коли одолеем ворогов наших.

Яценко прислонился к дереву и долго смотрел в ту сторону, куда скрылся атаман.

— Не к царю и не к гетьману, — десятки раз на все лады повторял он. — Так куды же?

С того часа словно изменили казака. Он стал угрюмым, придирчивым, злым. Думка накрепко засела в его голове.

— Царь за бояр, гетьман за панов. Так куды же идти?.. Ну, завоюем Москву. А потим що? Кто нам поможет? Ведь царством править…

Ответа не было.

7. КОТ И МЫШИ

Вечером к Головкину вошёл караульный офицер:

— Объявились.

— Кто такие?

— Кочубей с Искрой. А с ними ахтырский полковник Осипов, поп Святайло с сыном, сотник Пётр Кованько да писарей двое.

Канцлер самодовольно улыбнулся и хлопнул по плечу недавно прибывшего из Москвы Шафирова:

— Ловко я их улещил? Ай да судья! Попался… Теперь попался!

Чуть свет Головкин и Шафиров отправились к Кочубею. Встреча была такая тёплая, что судью прошибла слеза. Канцлер тискал его в объятиях, с братским сочувствием заглядывал в глаза.

— Постарел ты, постарел… Садись! Насупротив меня садись, Василий Леонтьевич.

На столе появились яичница с салом, тягучая, из подвалов Кочубея, сливянка. Наливая, Головкин подмигнул Петру Павловичу. Василий Леонтьевич перехватил этот взгляд, и ему стало не по себе.

— Добрая настоечка, — облизнулся Шафиров. — Даже пить жалко.

— Господи! — заторопился судья. — Пейте на здоровье. Я вам целый бочонок в Москву пришлю. У меня своя ведь, не купленная. Моя Любовь Фёдоровна большая на это мастерица…

— Будем ждать, Василий Леонтьевич, — ответил Шафиров.

Тон его был вежливым и улыбка — приятная. Но Кочубея снова покоробило. «И чего тянут? — с тоской подумал он. — Чего не спрашивают про дело?»

Пётр Павлович словно прочитал его мысли.

— Сливянка сливянкой, — сказал он, — а государственность — государственностью.

— И мне так думается! — обрадовался Василий Леонтьевич.

Он сразу же перешёл к челобитной. Канцлер и Пётр Павлович почтительно склоняли головы и не перебивали судью ни единым словом. Только Шафиров время от времени грозно хмурился:

— Злодей-то какой! Гнус-то какой!

— Вот оно как, паны мои! — рассказывал Кочубей. — В князья метит гетьман. Так и договорился с Вишневецким и княгиней Дульской[13]: Польше — Украина, а ему княжество Черниговское… Бачили вы князя черниговского — Иуду Степановича?

— Ай-ай-ай! Воистину не Иван, а Иуда Степанович, — кивал головой Пётр Павлович. — Ну и гетман!

— Ей-богу, чистую правду выкладываю! — всё больше горячился судья. — Сам он мне похвалялся и на свою руку тянул.

— Да быть не может того! — рявкнул вдруг Головкин. — Да что же сие?!

Кочубей обмер: