Кубок орла

— Прощевай, пан гетман.

Вернувшись в покои, Мазепа остолбенел: на столе лежал кисет с золотом.

— Хлуп! Хам! — разразился он бранью. — Ну, добре ж…

На следующий день Голицын порадовал гетмана свежей новостью:

— Готово! Обрядили голубчиков Кочубея с присными в цепи.

Иван Степанович тотчас же поехал домой. Там поджидали его Чечел и Орлик.

— Лихо! — свирепо заорал на них гетман. — Судья уже там, у Головкина. А все вы! Наказал я не допускать Кочубея к вельможам! Ведь теперь их прямо к царю повезут.

Накричавшись, он сел к столу и принялся писать цидулу Шафирову, многоречиво докладывая о ходе крепостных работ и о разных разностях. Только в последних строках он поплакался на сторонников Кочубея, якобы замышляющих на его жизнь. «Гарно бы, — писал он, — в Киев скорей доставить судью. Тогда в страхе, чтоб с Кочубеем лиха не сробили какого, меня, может, тревожить побоятся». А в уголочке, среди поклонов, меленьким-меленьким, бисерным почерком нанизал:

«Ещё прошу принять от щедрот моих на украшение чудотворного смоленского образа пятьсот червонцев».

Цидула была отправлена с самим сотником Орликом, которому гетман наказал «без Кочубея не вертаться домой».

Орлик приехал к Шафирову в час очной ставки Кочубея с Искрой.

Судья и полковник, которых двое суток морили голодом, еле держались на ногах от смертельной слабости.

— Встать! — заорал к великому удовольствию сотника канцлер, когда узники попытались примоститься на краешке лавки. — Вишь, паны какие!

Обида и лютый страх окончательно пришибли колодников.

— Нуте-ка, молодчики, — набросился на них Шафиров, — гляньте-ка друг дружке в очи. Кому похвалялся Мазепа, что на здравие царское помышляет?

— Ему! — в одно время ткнули друг друга в грудь узники.

— Выходит, обоим? — ухмыльнулся Головкин. — Так и запишем, Пётр Павлович: «Похвалялся обоим».

Начав валить друг на друга, узники не смогли уже выпрямиться. Запутавшись, они ссорились между собой и плели такие небылицы, что даже Орлик смутился. По их словам выходило, что гетман чист, как роса, и никогда ничего против царя не умышлял, а во всем виноваты сами они, оклеветавшие Ивана Степановича.

— Того ведь ждёт гетман? — обратился Кочубей к Орлику. — Ну и скажи ему, что каюсь я. — И низко поклонился канцлеру: — Каюсь я. Отпусти домой старика.

— Ради бога! — начал просить и полковник. — Ради деток моих…

— Ладно, — сухо ответил Головкин. — Там видно будет. Ежели гетман помилует, то и государь не без милости.

Окрылённые надеждой узники, позабыв недавнюю жестокую ссору, ушли под руку в хату, служившую им временной темницей.

9. К ДАШЕ

Уже далеко за городом Фома сообразил, что поступил опрометчиво, не взяв переданного ему для станичников золота. Он прекрасно знал подозрительность гетмана и ту беспощадность, с которой он расправлялся со всяким, кто, раз связавшись с ним, вдруг осмелится не подчиниться его воле.

На всякий случай, чтобы уйти от греха, атаман свернул с дороги в обход. Не успел он после этого сделать и сотни шагов, как услышал глухо доносившийся издалека топот копыт. Так и есть, за ним! Упав наземь, он пополз на брюхе в камыши. От тяжёлого духа подернутого тиной болотца перехватило горло. Он замер и тотчас с ужасом почувствовал, что пышная перина топи раздаётся под ним. «Затянет! — больно сжалось сердце. — Вот где могилу обрёл…»

Он стал на четвереньки. Руки и ноги его медленно погружались в тёплое месиво. Чтобы спастись, нужно было, не теряя ни мгновения, ползти назад или подмять камыш и соорудить из него нечто вроде гати. Но и то и другое было одинаково опасно. Малейший шум мог выдать его.

Топь дышала под ним, точно тесто в квашне. Стремясь держаться как можно легче, Памфильев набирал полную грудь воздуха и подолгу не дышал. Но это не помогало. Через несколько минут, томительных как десятилетие, борода атамана уже касалась болота. Взмокшая рубаха липла к животу. По телу отвратительно скользкими змейками бежал озноб.

Где-то совсем близко переговаривались сердюки:

— Да я же говорил, что ему тут не путь!

— А следы чьи по непути?

— Где следы? Следы вправо идут.

Фома задыхался. Лицо его раздулось, жилы на лбу до того напряглись, что, казалось, должны сейчас лопнуть. Тело каменело и стыло.

Наконец по утихающему топоту атаман догадался, что казаки послушались товарища и свернули вправо. Выждав ещё немного для верности, он осторожно перевалился на бок. Под ним шумно плеснула грязь. Левая рука глубоко, выше локтя, ушла в топь. Зато освобождённая правая схватила пук камыша и сунула его под туловище. Телу сразу стало свободнее.

— Шалишь, — прохрипел атаман. — Теперь не проглотишь!

Грязный, насквозь промокший и обессиленный, он выбрался на твёрдую землю. Но он и не подумал об отдыхе. Страх властно гнал его дальше, под надёжную защиту леса. В одной из деревушек он добыл у знакомого казака коня и ускакал в свой стан.

Заждавшиеся станичники встретили его, как родного отца.

— Жив?

— В полном здравии!

Его ощупывали, разглядывали, заставляли говорить и смеяться, словно не верили, что перед ними живой человек.