Кубок орла

Дыня знал всех мужчин и женщин Безобразовки по именам и в лицо. Но как ни старался он, больше десятка девушек и молодушек собрать было неоткуда.

— А мы вот каково сотворим, — придумал Лука Лукич, — гожих веди сей минут, а которые будут с изъянцем либо постарше, тех погодя сунь. Как в кружале — попервости даю я вино доброе, а погодя, как захмелеют, чего хошь подсовываю.

Ночью к Даше примчался сын.

— Мамка! Велено тебе в хоромины идти. Сам Дыня наказал.

Даша судорожно вцепилась руками в плечо мужа.

— Быть не может того!

— Ан может, — почти спокойно, с едва уловимым зловещим оттенком в голосе вымолвил Фома.

— Он может! — подтвердил Васька. — Он, мамка, всё у нас может! Вон давеча…

И мальчик, захлёбываясь от гордости, начал рассказывать о разных пустяках.

— А и богатеи же! — умилился он под конец, вспомнив о торговых гостях. — Меня один алтыном пожаловал. «Ты, говорит, выпей духом единым косушку, а я тебе алтын». А мне что. Я — как велят…

Но родители не слушали его. Памфильев что-то мучительно соображал. Он хмурился, ерошил бороду, глухо покашливал.

— Пойдёшь?

— Нет!

— А послушание воле господарской и многотерпение куда же упрячешь? Иль бунтарить задумала с беспутным мужем своим?

— Не смейся, Фома.

— Не смеюсь. Плачу, Дашенька, а не смеюсь. Единый путь у нас, у горемычных, — в лес.

Он отстранил жену и быстрой поступью направился к дому Дыни.

Приказчик сидел у себя в горнице, что-то прикидывая на сливяных косточках. Посредине стола возвышался бронзовый, украшенный херувимчиками подсвечник, гостинец самого Безобразова.

Фома тронул сенную дверь.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

— Аминь… Эвон кто пожаловал! — обрадовался Дмитрий, увидев гостя.

— Бодрствуешь, раб Божий?

— Труждаюсь, молитвенничек, для Господа и володетеля своего.

Обводя долгим взглядом горницу, атаман задержался на прибитой к стене карте Вышневолоцкой судоходной системы:

— А сие тоже для Бога иль для мамоны?

— И для Бога, и для возвеличенья торгу, — наставительно разъяснил Дыня. Он не без кичливости ткнул пальцем в точку, обозначавшую Москву: — Тут государь наш Пётр Алексеевич умыслил в ладью сесть и… — Палец скользнул по извивам Москвы-реки и перекинулся к Волге. — Волга обильна река, да гнуса в ей много…

— Черти, что ль, водятся?

Дыня вздрогнул:

— Не поминай ты их к ночи! Разбойные водятся. Одолели, треклятые.

Ноготь Дыни остановился у кружочка, обозначавшего Тверь.

— Отсель Тверца зачинается. И доселева вот. Тут-то и роют. Тысяч с двадцать народишку перемерло! — Он спохватился, что сказал лишнее, и опасливо поглядел на гостя. — Страсть, сколь перемерло их от болезней… А как сию яму пророют, каналом речённую, упадёт Тверца в Цну, и пойдёт вода Цною до самого до озера Ильменя, из Ильменя ж по Волхову. Эдак вот до самой до Ладоги. А тут тебе, околь Ладоги, и Санкт-Питербурх… Ловко?

— Чего уж ловчее!

— То ж и высокородные и купчины так понимают. Товары ль возить аль войско из наших краёв туды перекинуть, токмо знай поспевай. Умучились конным и пешим хождением по болотам.

— Да, — усмехнулся Памфильев, — тщится государь на пользу высокородным и именитым…

— Как, как? Что-то новые я слышу глаголы!

Дыня вдруг засуетился и взялся за шапку:

— Заболтались, а у меня ещё делов куча…

— И то! Ждут тебя, поди, не дождутся и девки и бабы. И Даша…

Дмитрий сразу преобразился: «Так вот он чего баламутится!» И дружески хлопнул гостя по плечу:

— С того и почал бы. Нешто я не уважу для доброго человека? Ладно уж, пользуйся чужим караваем.

Памфильев отстранил его руку:

— А может, и не чужой? Не слыхал ли ты, Митрий Никитич, про стрельца беглого, про Фому-атамана?

— Ты смеёшься?

— До смеху ли! Я тебе низкий поклон от него принёс…

Дыня в ужасе попятился к двери:

— Ты кто же будешь такой?

Памфильев не ответил. Он выхватил из-за пазухи нож и с такой быстротой вонзил его в сердце приказчика, что тот испустил дух прежде, чем догадался о смертельной опасности.

Ночь дрогнула от пронзительного разбойного свиста. В темноте забегали какие-то тени. В зловещем молчании двинулась от леса к селу огромная толпа людей.

В хороминах стояли такой гам и пляс, что никто не заметил, как ворвались беглые и окружили гостей.

   — Ложись! — рявкнул Памфильев.

Ватага, исподволь за долгие месяцы сколоченная им, быстро и ловко связывала отбрыкивавшихся гостей. Женщины чем попало затыкали рты недавним своим истязателям. Ничего не понимавший Васька вцепился в золотушного Проньку и во весь голос выл.

Вдруг на пол со звоном просыпались деньги.

Васька сразу пришёл в себя, ринулся подбирать монеты. Один из ватажников схватил его за ворот, но сидельчик, отчаянно дрыгая ногами и отбиваясь, вырвался из его рук и как безумный снова пополз выискивать закатившееся в углы серебро.

Отобрав у гостей всю казну, ватага вывела женщин и подожгла хоромины.

Едва очутившись на улице, Васька спрятал на груди собранную мелочь и скачками понёсся за огороды.

В тщетных поисках мальчика прошло больше часу.

   — Пора, — уже несколько раз напоминал Фома жене.