Кубок орла

Ошалевшая Даша не слушалась и продолжала метаться по селу. Только перед самым рассветом, когда дольше ждать уже было нельзя, её насильно уволокли в лес.

Ватага под началом Памфильева двинулась по бездорожью.

В лесу на привале атаман подошёл к Кисету:

   — Ну, время пришло и открыться. Теперь не страшусь. Наш ты теперь... Здравствуй же, братец мой сродный!

   — То ись как братец?

   — А так. Потому я есть племянник Кузьмы Черемного...

14. ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА

Кочубеевна ни за что не хотела поверить словам приехавшего в Диканьку отца Никанора. Пытать? Её отца? Старого, слабого человека? Нет, невозможно!

Но иеромонах передавал всё с такими подробностями, что с каждой минутой сомнения Матрёны рассеивались.

Весть была до того ужасна, что даже Любовь Фёдоровна сидела пришибленная и молча грызла ногти. Отец Никанор чувствовал себя, как на горячей сковороде. Он то и дело вскакивал с лавки и бегал по горнице. Перекошенное Лицо его утратило обычную женственность, глаза провалились, как у мертвеца. Иеромонаха бросало в холод и жар. Он то лязгал в ознобе остренькими зубами, то обмахивался широкими рукавами рясы и бежал к окну освежиться. Малейший шорох приводил его в трепет.

Он много раз пытался оборвать разговор, но какая-то сила удерживала его на месте, и он продолжал расписывать ужасы, всех их ожидавшие. В том, что его ждёт плаха, он нисколько не сомневался.

   — Так и сбудется. Поелику сие предречено, я себя и в поминание со всем смиренномудрием записал... И вас, сёстры мои во Христе, такожде.

Матрёна со стоном повалилась головой на стол и так осталась сидеть, прислушиваясь к бормотанию монаха и не понимая ни слова. Чудилось, будто над головой жужжит встревоженный пчелиный рой. Изредка, на кратчайший миг, пробуждалось сознание. Тогда она вскрикивала, поднимала голову и с мольбой глядела на отца Никанора.

Вдруг силы вернулись к ней. Она поднялась и решительно подошла к матери.

   — Геть! — завопила Любовь Фёдоровна. — Геть, батьки родного кат!

Визг её насмерть перепугал иеромонаха.

   — Кат?.. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его...

Он подобрал полы рясы и ринулся в двери; через секунду тень его промелькнула мимо окна.

   — Мамо! — молила Кочубеевна, ползая на коленях перед старухой. — Мамо, ради Бога, послушай меня...

Обессиленная Любовь Фёдоровна молчала.

   — Бог ещё жив, мамо! Он не попустит.

   — Уже попустил.

   — Не попустит! Я сама, мамо, зараз к нему поеду.

   — К нему? — Любовь Фёдоровна ногой оттолкнула дочь, но сразу же присмирела. — К нему? — повторила она уже жалко, сквозь слёзы. — А может, и правда... Может, в самом деле гетьман последняя наша надежда.

Будто не по родной Украине, а по вражьей стране проезжала Матрёна. Повсюду, и по дорогам и через селения, двигались московские ратники. Деревня под Киевом, где Кочубеевна устроилась на ночлег, до того была забита солдатами, что ей пришлось заночевать на сеновале у знакомого казака.

Июньский вечер благоухал спеющей вишней, чуть завязывавшейся сливой. В мирной дрёме белели захваченные москалями хатки. Упавшей на землю Иерусалим-дорогой светилась за селом озарённая луною пыль: то нескончаемой чередой проходила к литовскому рубежу пехота и кавалерия. Мерный топот, цокание, звон оружия доносились со всех сторон. Где-то совсем недалеко квохтали куры и, как повздорившие жинки, исходили частою трескотнёй гуси. Казак, сидевший подле Матрёны у входа в сарай, злобно цыкнул сквозь зубы:

   — Гублять птицу бисовы москали...

   — Шибко шкодят? — безразлично спросила Кочубеевна.

   — Ой, шкодят, панночка!

Казак пососал люльку, выколотил на ладонь пепел и помял его в щепотке.

   — А батьку твоего с Искрой, — неожиданно прибавил он, — из Киева повезли... в местечко Бощаговку.

   — Кто сказал?

   — Сам бачил. А каравулу! Боже ж мой... Цела орда каравулу. И все москали, все, панночка, москали, все москали. Такочки, с цево краю, и с цего, и с цего... А впереди охвыцеры. Така сила богацька, аж тошно.

   — То, дядько Грицько, не тошно, — не казака, а себя стараясь убедить, возразила Матрёна. — То гетьман нарочно. Чтоб чего недоброго не зробили с батькою.

Грицько терпеть не мог, когда кто-либо ему возражал. О том же, что нужно иногда для спокойствия человека покривить душою, он и понятия не имел.

   — Не зробили бы! — сплюнул он. — Москали, может, и не зробили бы, а гетьман зробит. Не он ли пытал судью? И убьёт. Вот побачишь, убьёт!

На рассвете Грицько направился к навесу, где стояли кони.

   — Чи я, ослеп? — протёр он кулаками глаза. — Где же мои ластовочки?

Бестолково избегав двор, он убедился, что коней нет, и разразился такой чудовищной бранью, что Матрёну взяла оторопь.

   — Я найду расправу... я верну вас, ластовочки мои! — охрипнув от крика, стонал казак. — Я найду расправу на воров.

Но он ошибался. Никто не украл у него лошадей. Его ластовочек так же, как и из других дворов, увели царёвы люди в военный обоз.

Селяне забили тревогу и высыпали на площадь.

   — Годи! Годи казакам хлупами москальскими быть!