Кубок орла

Поздний приход непрошеного гостя заставил её насторожиться. Меншиков это сразу заметил по слишком уж подчёркнутой готовности хозяйки провести с ним «за бокаль вина хоть цели нош».

Разговор, однако, долго не клеился. Немка была уверена, что гость заговорит о Петре, но Меншиков, к удивлению её, даже не заикался о государе.

Допив вторую бутылку подогретого красного вина, он поглядел на этикетку и приятно осклабился:

— Добрая марка! Прусская.

— О, ви заграниц научилься наш язык? — удивлённо сдвинула она подбритые золотистые брови.

— Куда уж нам! — смущённо отмахнулся Александр Данилович. (Он терпеть не мог, когда с ним говорили о грамоте, которая никак, несмотря на все его старания, не давалась ему). — А только видывал я таковские бутылочки у посла прусского Кейзерлинга…

— У Кейзерлинг? — стараясь придать своему голосу целомудреннейшую невинность, переспросила Анна Ивановна.

Но от Меншикова не ускользнуло мимолётное беспокойство, отразившееся на лице немки. Он изысканно поклонился:

— У него… Отменная марка! Дозвольте ещё единую опрокинуть.

— Я ошен прошю. На здоров.

Подняв налитый бокал, гость прищёлкнул языком и вдруг рассмеялся:

— Был я, Анна Ивановна, у него давеча. И забавник же он! Так распотешил — любо-дорого! Виршу читал мне, да по-нашенски. Со смеху чуть не разорвало меня.

Александр Данилович отхлебнул из бокала и, кривляясь, прочитал:

Ви, старюшка мой любезни!
Ви не может понимайт,
Как приятно и польезно
Рюмка водки выпивайт.

— Ха-ха-ха! — захлебнулся он смехом. — Вот так уважил!

Всё тело его содрогалось. Не смеялись только глаза. Они стали как будто глубже, темней, взгляд их пронизывал насквозь.

Анне Ивановне сразу стало ясно, зачем пришёл к ней царёв любимец. «Узнали! — помертвела она. — Всё кончено. Он мне погибель принёс».

— Узнали, голубушка, — точно прочитав её мысли, подтвердил Меншиков. — Не обессудь, проведали добрые люди, как ты царя на посла променяла.

Бокал будто нечаянно вывалился из рук Меншикова и, стукнувшись о край стола, разбился; тёмным кровавым пятном расползлось по скатерти пролитое вино. Подвинувшись вместе со стулом вплотную к хозяйке, Александр Данилович спокойно, точно разговор шёл о настоящем пустяке, продолжал:

— Человек я русский, нехитрый, лукавства не ведаю и зла ни на кого не держу. Весь я тут.

— Чего ви желайт? — едва дыша, поднялась Монс.

— Присоветовать вам желаю осторожнее в аморы играть. Ишь, ведь даже жалость берёт, на чём поскользнулась. На ровнёхоньком месте… Кого сей вирше государь обучил? Не тебя ли одну? А откель посол её знает, коли, опричь государя да тебя, никому не может быть она ведома?

— Не я обучиль! — крикнула Монс. — Непрафда, не я!

— Ну, не ты так не ты… Мне-то что. А только хитёр твой посол, да не очень. Он секретарю похвалялся, а секретарь медрессе[5] своей. А медресса второму полюбовнику своему, а полюбовник куме. Так и пошло.

«Что делать? Боже мой, что делать? — мысленно призывала Анна Ивановна Бога на помощь. — Всё кончено, всё…»

Александр Данилович заторопился:

— Разболтался я… Прощайте, Анна Ивановна.

— Затем ви пришель? Убить или помогайт? — вдруг спросила немка.

— Как прикажете, Анна Ивановна.

— Не надо шютка. Ви не может шютить, когда человек имейт большой несчастье. Я хочу, чтоб ви мольчаль… чтоб царь не знайт ничего. Ви будут мольчайт?

Александр Данилович высоко, в деланом изумлении, поднял плечи:

— Я? Да за кого вы меня принимаете? Да нешто я младенчик? Нешто дела не разумею? Хоть режь меня на куски, а я государю… — он проглотил слюну и сладко зажмурился, — я государю всё расскажу. Как перед Богом!

Он вдоволь налюбовался отчаянием немки и прибавил:

— Едина дорога тебе очиститься перед государем моим — идти с послом под венец.

— Но ми с Кейзерлинг только это ждём, — встрепенулась Анна Ивановна. — Ми давно думайт, абер мы не знайт, как сказать это царь. Ми ошен боится.

Она опустилась на колени и, прижавшись щекой к сапогу гостя, позабыв гордость и честь, униженно заплакала:

— Помогайт нам! У менья много золот, брильянт. Я всё отдам!

Расстались они задушевнейшими друзьями.

Всю дорогу, пока неслись сани к хоромам князя-кесаря, с лица Меншикова не сходила самодовольная улыбка. Жалел он лишь о том, что отказался принять задаток — бриллиантовое колье, которое со слезами навязывала ему немка. «Какого чёрта я вдруг ангела-бессребреника изобразил! — корил он себя. — От этакого добра, дурак, отказался». Но тут же он утешался тем, что всякому овощу своё время и что его от него не уйдёт.

У ворот усадьбы князя-кесаря Меншиков выпрыгнул из саней и побрёл пешком через заваленный отбросами двор к хоромам. «Обряд вхождения в покои кесарского величества» придумал сам Пётр и всех «нарушавших чин» жестоко карал. Ромодановский, может быть, и понимал, что государь подшучивает над ним, но виду не показывал и даже кичился «особливым» своим положением.

Поминутно оступаясь и проваливаясь в сугробы, Меншиков ощупью добрался к занесённому снегом крыльцу.