Кубок орла

— Годи! — размахнулся Яценко и пребольно ударил себя кулаком по лбу. — Годи, кобыла ледаща! Годи, морда паскудная! Басурман! Так тебе! На! Держи!

Бог ведает, сколько бы ещё наслаждался казак самоистязанием, если бы не ощутил вдруг приступа мучительной жажды.

Он огляделся по сторонам. Пустота. Перед ним стог сена, дальше, за лугом, — провал, словно конец земли, а в полусумраке торчит из провала колокольня. Сквозь лёгкий туман Яценке показалось, что висит она в воздухе и мерно, чуть-чуть покачивается. От этого ему стало и чудно и страшно немного.

«Хоть бы собака забрехала или коняка какая затопала», — вздохнул он грустно и приткнулся к стогу.

Его начинала одолевать дрёма. Перед глазами вставала родная Диканька, его одинокая, бобыльская хатка, запущенный вишнёвый сад, всегда голодный беззубый Серко, заезженный любимый Буланый… И только припомнилась лошадь, как сразу развеялся сон, стало легко, почти радостно. Он залихватски тряхнул оселедцем, перекрестился и, опустившись на четвереньки, пополз.

Вскоре показались баштаны, плетни, а за ними — уютные белёные хаты.

— Как грибочечки стоять! — умилился Яценко и снова перекрестился.

Казак всегда любил свою Украину, но особенно дорога она казалась ему после долгих отлучек. Яценке нипочём были ни смерть, ни голод, ни чёрт. «Байдуже мне рахуба[7] такая!» — искренне хохотал он. И ему все верили, зная его бесшабашную удаль. Боялся он одного: попасть в плен и расстаться с родиной. Три года, проведённые им когда-то давно заложником у крымского хана, извели его так, что он вернулся домой живым мертвецом. Тоска по «казацкому товариществу» иссушила его. А очутился в Диканьке — и всё зажило в какой-нибудь месяц. И запил же он тогда на радостях! До сих пор ещё вспоминают казаки те разудалые дни. Земля дыбом стояла, река вспять потекла, небо вертелось, как дзыга[8]. Есть о чём вспомнить!

И теперь, попав на рубеж родимой земли, он снова воскрес. Дудки! Москва далеко позади. Возьми-ка Яценку. Да ты его днём с огнём не найдёшь, ежели он у себя на Украине! Попробуй найди его, когда тут что ни хата, то убежище от врагов.

— Коняку бы только, — вслух подумал казак, продолжая ползти к краю оврага.

Вскоре перед ним открылось сельцо. Он деловито оглядел хаты.

— Небогато живут… Хвороба тут, а не пожива.

Мгла быстро сгущалась. В сумерках все дворы были похожи один на другой. Однако это была только видимость. Казак сразу нюхом угадал, кто как живёт.

В полночь он подполз к облюбованной усадебке. Пёс, зачуявший его, высунул морду из будки, но Яценко одним ударом размозжил ему дубинкой череп. «А не лезь!» — шепнул он, словно оправдываясь, и направился к коновязи.

Под утро он был далеко. Украденный жеребец, пугаясь разбойного посвиста и улюлюканья, мчал его бешеным карьером.

Десятка за три вёрст от Диканьки казак променял коня на свитку и сапоги и отправился к Кочубею. По дороге встречались знакомые, расспрашивали, где он был, почему пропадал; гонец болтал всё, что приходило в голову, но ни слова не сказал правды.

— К ляцкой королеве ездил. Дюже она просила себе мужа-казака.

— И взяли тебя в короли? — хохотали дивчата и парубки.

— Так я вам и казав. Брысь, голодранцы!

Так, с шуточками и песнями, он проходил через хутора и деревни, пока не очутился в Диканьке.

Поравнявшись с хатой вдовы Параськи, он заприметил в окне хозяйку, лихо подмигнул ей и тут же, посреди дороги, пустился в пляс.

Собралась толпа.

— Ай да гайдамак! Ну и казаче! — ревели восторженно люди. — Да откуда ты взялся, душа пропащая?

— З Варшавы! У ляцкой королевы галушки куштувал.

Его наперебой приглашали в гости, но он отказывался:

— Сорок дней и сорок ночей ходил. Треба и отдохнуть.

Чем ближе подходил он к усадьбе Кочубея, тем сильней охватывала его какая-то смутная тревога. «Верит царь или не верит? — снова проснулась позабытая было мысль. — А что, ежели не верит?» Обидно было думать, что царь, чего доброго, считает его продажным человеком, которого можно купить для любого дела. А разве Яценко такой? Разве из-за корысти отправился он к Петру с челобитной? Не потому ли спешил он в Москву, что искренне, всеми помыслами желал добра своей родине?

Генеральный судья увидел Яценку из окна и до того всполошился, что, позабыв осторожность, бросился к нему навстречу.

— Гонец вернулся! — крикнул он жене. — Да гонец же приехал, Любовь Фёдоровна!

Она догнала мужа в сенях, больно ущипнула его за плечо:

— Я вот дам тебе гонца!

В соседней горнице послышались тяжёлые шаги, и в дверях показалась лысая голова полковника Искры.

— Яценко?

— Он.

Ловким, видимо привычным, толчком загнав судью в горницу, Любовь Фёдоровна неторопливо выплыла на крыльцо.

Яценко стоял посреди улицы и, широко разводя руками, что‑то бормотал. Со стороны его можно было принять за пьяного — так нетвёрдо держался он на косолапых ногах.

— Верит или не верит? — уже вслух вопрошал он пространство. — Верит — не верит?

Тут он увидел наконец Любовь Фёдоровну, знаками подзывавшую его, и, кручинно вздохнув, направился вслед за ней.