Кубок орла

   — Неужто ж я басурман?! — вскочил целовальник.

Разошлись все поздним вечером.

В первый раз за всю свою юную жизнь Надюша ночевала вне родительского дома. На крылечке она вцепилась руками в отцовскую рясу и долго стояла растерянная, потрясённая необычайностью нового своего положения. Ей становилось страшно. Словно доверилась она кому-то, пошла в дальний путь, спокойная за себя, и вдруг очутилась одна, покинутая, на чужой стороне.

На другой день у Сретенских ворот Васька расклеил плакат:

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Православные христиане!

Храм наш, что в первой Мещанской слободе, у пруда Коптелки, именуемом ещё Балкан, обветшал и запустел.

И аз, володетель кружала, что у того ж пруда, взываю:

Приидите в моё кружало и со прилежанием жертвуйте малую капельку вина из доли своей на построение нового храма, кой наречётся

Храмом Живоначальной Троицы-на-капельках.

Аминь».

Подкупленные Васькой безработные попы и монахи с великим усердием собирали вокруг плаката народ и проникновенно читали воззвание. Нищие, калеки и забулдыжные пьяницы, которым Памфильев подносил бесплатную чарку, славили в Москве ревнителя велелепия храмов Господних Василия Памфильева.

И дело пошло.

Кто из москвичей не почитал себя грешником? Как было не воспользоваться случаем очиститься от скверны, особенно такой приятной ценой, как малый глоточек вина?.. В кружало Васьки повалили целые толпы.

Памфильев вставал задолго до рассвета и ложился не ранее полуночи. Кабак его всегда был полон. Табачный дым, винный перегар, резкий дух недублёной овчины, капусты, чеснока и пота насквозь пропитали весь дом.

Подзуживаемые целовальниковыми споручниками гости, щеголяя друг перед другом, без конца требовали всё новые и новые кружки, чтобы потом хвастнуть, кто больше оставил «для Бога капелек».

За полгода Васькина казна увеличилась во много крат. Раз в месяц, в присутствии отца Иоанна, церковного старосты, приказного и выборных от молельщиков, Памфильев торжественно вносил «капельную лепту» на построение храма.

Собственная казна целовальника хранилась в кованом сундучке, в подполье, и к ней никто не смел подступить, даже Надюша.

Надюшу Васька завалил работой и за малую провинность взыскивал с неё так же строго, как с самого последнего своего сидельца.

Родителей жены он у себя почти не принимал.

   — Нечего шататься тут... Чай, им и дома не тесно.

А Надюша и думать не смела о том, чтобы хоть изредка навещать своих. С утра до ночи она суетилась в низенькой тесной поварне, готовя стряпню для кружала. Васька то и дело влетал к ней с руганью.

   — Сколько пирогов напекла?

   — Сто с четвертью.

   — У-у, поповна треклятая! Да я из сей муки две сотни нажарю!

Надюша не смела ни отвечать, ни плакать.

   — А когда поп твой крамольный, Тимофей, в суздальском монастыре противу царского здоровья замышлял, ты тоже злобилась на него, как сейчас на меня?! — шипел Васька, как только замечал в лице жены что-либо похожее на возмущение.

Этого было достаточно, чтобы заставить Надюшу молчать. Страх, что муж приведёт в исполнение угрозы и донесёт на отца, делал её безответной рабой. С её лица и тела никогда не сходили кровоподтёки. Она начинала подозрительно кашлять и жаловаться на грудь.

   — Знаем мы вас — все-то вы, поповны, бездельницы!

Избаловали вас дармоеды! — ругался Памфильев, когда Надюша не могла подняться с постели, и силой гнал её на поварню.

Иногда Васька влетал к ней с заднего крыльца:

   — Кто тут был?

   — Кому же быть, Васенька, опричь меня?

   — Я голос слышал! — бросался он к ней и с остервенением хватал за волосы.

В первый день Пасхи отец Тимофей и матушка, набравшись смелости, пошли в гости к зятю. Умытая и принарядившаяся ради праздника Надюша сидела у оконца. Отец Тимофей посмотрел на неё и отшатнулся.

   — В гроб краше кладут!

Надюша проглотила слёзы, беспомощно улыбнулась. Так улыбается примирившийся с мыслью о близком конце умирающий.

   — В дыму, в поварне... Ухвата-то не приметила, он об грудь и стукнулся. От сего и маюсь...

Она обняла мать, кудрявой милой головкой прижалась к отцовскому плечу. Но окрик Памфильева тотчас спугнул её, и она опрометью кинулась на двор.

   — Куда двух кур подевала? — донеслось в горницу вместе с каким-то странным звуком, похожим на всплеск.

   — Бьёт! — воскликнул отец Тимофей.

Что-то жестокое, чуждое и непонятное вошло в душу священника. Глаза его остановились на охотницком ноже. Сам не понимая зачем, он потянулся к нему.

Матушка оттолкнула мужа:

   — Опамятуйся, Тимофей! Не ты ли Христа проповедуешь? Не к ножу надо тянуться, а к Спасу нашему, Иисусу Христу...

   — A-а! Родители любезные припожаловали, — развязно засмеялся целовальник, входя в горницу. — Христос воскресе!

   — Воистину воскресе! — сгорбился священник, чувствуя, как сразу слабеет всё его тело.

   — Садитесь, гостюшки дорогие... Чтой-то вы для праздничка в лохмотьях пришли? Аль отощали?.. А ты чего рот разинула? — обратился он к жене. — Собирай на стол дорогим гостям.

Надя торопливо вышла в поварню. Васька юркнул за ней.

   — Ишь ты! Губа не дура — тоже, за окорок хватается. Ладны будут и с солонинкою.