Кубок орла

   — Беру до поры до времени. Даст Бог, на ноги встану — верну... Хучь и трудно одному на ноги-то встать. Круглый я Сирота. Ни родителев, никого. Была надёжа семью найти тихую, и ту Бог отнял, лишив достояния.

Все поняли, о чём говорит Памфильев. Покрасневшая Надюша спряталась за спину матери.

   — Худо мыслишь о нас, Василий Фомич, — оскорбился священник. — Никогда и никто в моём доме мамоне не поклонялся. Мы Богу служим. Был бы человек пригожий, а до одёжки его нам дела нету. А чтобы поверил глаголам моим, я...

   — Да ты успокойся! — перебила его матушка. — Нешто Василий Фомич обидеть хотел? Сядь, посиди. А я за кваском схожу.

«Дьявол! — заклокотало в груди Памфильева. — Нарочито с разговору сбила».

Ему ни с того ни с сего вспомнился Шафиров. Это было давно, в Санкт-Питербурхе. Жили они тогда в новом дворце Меншикова. Как-то вечером к Петру Павловичу зашла фрейлина царицы, Марья Даниловна. Барон без всяких церемоний облапил её, но Гамильтон, к ужасу Васьки, закатила Петру Павловичу такую пощёчину, что на щеке его обозначился отпечаток всех пяти пальчиков. «Ну, ты!.. Хоть и прикидываешься тихоней, а все знают, что блудней тебя девки нету!» — обозлился Шафиров. Она спокойно ответила на это: «Кто европейское обращение понимает, тому и я книксен сделать могу... Встаньте на колени, как подобает царедворцу, со всей галантностью». И Шафиров подчинился — кряхтя, спустился на пол, после чего фрейлина милостиво протянула ему руку для поцелуя.

«Куй железо, пока горячо! — тряхнул головой Памфильев. — Покудова в обиду ударился поп, мы с ним и прикончим», — и неожиданно, точь-в-точь как Шафиров, плюхнулся к ногам опешившей Надюши:

   — Будь ангелом-хранителем безродного сироты!

Безысходная печаль, слышавшаяся в голосе Васьки, тронула мягкосердечного священника до глубины души.

   — Решай... Решай, дочка! — привлёк он к себе девушку. — Тебе жить. Решай.

Девушка приникла к его груди.

Священник принял это как знак согласия.

   — Ну, мать, снимай образ...

13. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Молодые временно оставались жить у Надиных родителей. Отец Тимофей и Аграфена Григорьевна не могли нарадоваться на зятя. Васька нянчился с женой, как с ребёнком, а за обедом прямо изводил её:

   — Ну, ягодка, ещё ложку хлебни.

   — Не могу больше, — счастливо улыбалась молодая.

   — Ну за батюшку, ягодка... Ещё за матушку... Ага...

   — Ой, не могу!

Чуть вечер, они запирались в горенке и там, тесно обнявшись, просиживали до глубокой ночи. Родители не смели шевельнуться, чтоб не спугнуть покой робяток. А к тестю Памфильев относился с такой любовью, что отец Тимофей называл его не иначе как «любезным сынком».

   — Бог-то, Аграфена Григорьевна! Внял Бог молениям нашим, послал утешение. Теперь и помирать можно.

   — Сподобились, — истово крестилась матушка. — И не чаяли великих сих радостей...

Побездельничав с месяц, Васька начал подумывать о каком-нибудь деле. Он стал наведываться в Китай-город, завёл дружбу с прасолами, кое-чем приторговывал. Действовал он осторожно — прежде чем купить что-нибудь для перепродажи, семь раз примеривался и потому никогда в убытке не был.

Домой, однако, он приходил всегда удручённый и робкий.

   — Уж не хвораешь ли? — заботливо спрашивали его родные.

   — Снова проторговался, — печально опускал Васька голову. — Не везёт...

Отец Тимофей только посмеивался:

   — Тоже выдумал горе... Теперь не везёт, завтра пошлёт Господь. То, может, у меня рука тяжёлая. Ну-ка, мать, пожалуй со своей руки сынку на разживу.

Так, понемногу, то со своей руки, то с матушкиной, то так просто, как Богу будет угодно, отец Тимофей отдал зятю все свои сбережения, до последнего гроша. Потом незаметно ушли на рынок салоп Аграфены Григорьевны, серебряные чарочки — всё, что имело хоть какую-нибудь ценность.

Ни священник, ни матушка не обращали ровно никакого внимания на разорение. А о том, что зять просто-напросто их обворовывает, им и в голову не приходило.

   — Покудова священствую, с голоду не помрём, — говорил отец Тимофей жене. — А там, Бог даст, и Васенька приспособится к делу.

   — Полноте, Тимофей Егорьевич! Лишь бы жили они в мире и добре, нам на утешение.

   — Ладная ты у меня, Аграфена Григорьевна. Истинно так живёшь, как Христос учил мир.

Однажды Памфильев вернулся совершенно подавленный. На тревожные вопросы семейных он долго не отвечал и только, когда заплакала Надюша, сам смахнул слезу.

   — Вернее верного дело нашёл...

   — Чему же кручиниться?

   — Заплачешь, коли из-за сотни рублёв я, может, всю жизнь должен Надюшу в нищете содержать.

Отец Тимофей задумался. Сто рублёв!.. Где их добудешь?

   — А ежели к батюшке, отцу Егорию, обратиться? — несмело предложила Аграфена Григорьевна.

   — Отродясь у него такой казны не бывало! Давеча токмо я вам говорил, что в его казне сорок семь рублёв денег. На пропитание себе оставил. Осенью на покой хочет уйти...

Заметив, как горько вздохнул после этих слов Васька, Надюша внезапно поднялась:

   — Я пойду к дедке Егорию!