Куда пропали снегири?

Вечером в ущелье обязательно музыка. Кто-нибудь всегда приезжал с магнитофоном. Запахи дня (море, цветы) сменялись другими, вечерними. У Шарика к ним было двоякое отношение. Одни он любил. На­пример, шашлык, дымящийся на костре пах очень не­плохо. Шарик выучил, что сразу засвечиваться возле костра ни к чему. Заметил, лучше позже подойти, ког­да отдыхающие угомонятся, сыто откинутся на спину, подобреют. Тут обязательно позовут: «Шарик, Ша­рик!» Начнут сплавлять «некондицию». Кусочки с жёсткими прожилками, или обгоревшие, или непрожаренные. Шарик не бросался на лакомства. Он вооб­ще отличался от местных собак чувством то ли воспи­танного, то ли приобретённого самоуважения. Да и зачем было бросаться? Завтра вечером опять поплы­вёт над ущельем дымок, а за ним такой привычный, та­кой желанный шашлычный запах. А вот запах вина не переваривал. Какой букет! Какой аромат! Чистая «Изабелла»! - отдыхающие восторгались и причмоки­вали языками, а Шарик держался подальше. Потому что обязательно кому-нибудь придёт в голову обнять­ся с ним, дохнуть на него кислым, тёплым, отврати­тельным дыханием. Один раз он еле вывернулся из-под рук бородатого толстяка, от которого нестерпимо несло «Изабеллой». Он сделал это, видимо, не совсем учтиво. Толстяк больно наподдал Шарику ногой. Как он только сдержался, чтобы не взвизгнуть!

А ту красивую женщину он полюбил. На женщине была белая юбка и футболка цвета солнца. С ней был спутник, не такой толстый, что наподдал, но и не ху­денький. Этот человек что-то долго и зло говорил женщине, они бродили вдоль моря. Шарик чуть сза­ди. Потом человек ударил женщину, она покачну­лась, белая юбка колыхнулась, женщина заплакала. Шарик заметил: если люди плачут, они или обнимают его или бьют. На всякий случай он остановился. Женщина побежала. Вперёд, туда, где скала обрыва­ется и на больших валунах живут крабы. Мужчина зло выругался - сел на песок. Шарик заметался: «Ку­да ему, с кем?» Побежал за женщиной. Та останови­лась, встала на колени, обняла его, потом стала раз­мазывать слёзы по его шерсти. На следующий день она рано вышла из дома:

- Пойдём, Шарик, на море...

Ему не надо повторять два раза. Так далеко он ещё ни с кем не ходил. Второе ущелье, третье. Шли и шли. Солнце поднималось над ними, стало припекать. Женщина разделась, вошла в воду, поплыла как бы навстречу солнцу. Она и его окликнула: «Шарик, Шарик!» Шарик понял - отказываться от приглаше­ния неучтиво. Поплыл, поспешая. Потом они сидели на песке. Женщина курила и плакала. Но уже как-то устало.

Он почему-то хорошо её запомнил. Приехала бы, узнал, несмотря на то, что стариковская память даёт сбои. Она, может, и приехала бы, да началась в Абха­зии война... Это слово, как «море», все стали повто­рять очень часто. А ещё у людей сразу изменилась по­ходка. Они вобрали голову в плечи, музыка пляжных солнечных дней замолкла, запах шашлыков по ущелью исчез. Опустел берег. Море сиротливо жалось к горячему песку, в недоумении шепталось с прибреж­ным кустарником. Сначала Шарик ничего не мог по­нять. Он приходил на берег, всматривался в морскую даль. Не купался, одному не интересно. Война... Какие уж там шашлыки, хозяева наливали ему в миску жи­денький овощной суп. Суп был невкусный. Шарик ел неохотно. Потом привык, рад бы был овощному, ког­да и его стал получать всё реже и реже. К словам «мо­ре», «война» прибавилось ещё одно - «хлеб». Его по­вторяли все, живущие в ущелье.

Война в Абхазии шла чуть больше года. Вот уже чет­вёртый год, как её нет. Шарик за это время слегка под­забыл это слово. Да и слово «море» не востребовано.

Едут сюда все ещё с опаской, если вообще едут, а уж к нему в ущелье кто рискнёт? Хозяева после войны на­писали письмо своим бывшим постояльцам в Москву: «Живём трудно, но главное - война закончилась. Ша­рик наш - кожа да кости, да что Шарик - всем неслад­ко ». Уж и не знаю, что это за люди. Только через месяц пришёл в посёлок денежный почтовый перевод. Сумма приличная - две тысячи. А на корешке перевода два слова: «Для Шарика». Рассказывали мне об этом сосе­ди и плакали. Шарик лежал рядом. Спокойно лежал. Привык за время войны, что многие плачут.

Я не видела, как прощались с Шариком его бывшие хозяева. Может, не было никакого прощания. Но на­верняка Шарик чувствовал - в его жизни происходит что-то трагическое, роковое. Он остаётся совсем один в большом доме, вдавленном в гору, под лестницей, и отныне в его жизнь войдёт ещё одно слово - «одино­чество». Только он не научился его понимать, потому что произносить-то слово некому. Люди уехали. Он остался.

Жалостливые соседи кидали ему куски, да только после войны каждому куску в домах счёт. - Пойдём, Шарик, на море-Сегодня опять чудесный день. Как хорошо после московской измороси порадоваться тёплому песку и спокойной морской волне. Сажусь в раскладное крес­ло. Шарик ложится рядом, слегка прижавшись к моей ноге. Запускаю руку в его прогретую солнцем шерсть. Шарик поднимает голову, благодарно заглядывает в глаза. Сейчас я порадую его ещё больше: