Куда пропали снегири?

-    Вспоминаю, как хотела тебя вовлечь в своё враньё. С тобой на дачу к какой-то Лене. Ты отказа­лась, а я злилась, потом вспомнила про Антонину, на­до было что-то придумывать. Ты прости. Сегодня у меня юбилей, а Андрея нет со мной. Мне очень, очень его не хватает. Но пришёл бы сейчас, обнял бы, я бы всё равно сказала - нет. Не могу через себя пере­шагнуть, не могу оставить своего самого чистого, са­мого лучшего моего Костю. Не будет у нас жизни с Андреем, сгорю от стыда и собственного предатель­ства. А Андрея люблю. Запуталась.

Что я могла сказать ей тогда? Только то, что серь­ёзные решения в жизни даются только так - муками. Что Костя, её Костя редкий человек и предать его - действительно не видеть счастья. Что Иришка малень­кая не перенесёт её предательства, потому что увере­на: её родители очень любят друг друга и её. Ей остаётся только самое тяжёлое - зажать в себе свои чувства ради ближних, перед которыми она в долгу неоплатном. Долг - это не пустяки. Долг - это то, чем может она сейчас искупить свой грех перед теми, кто даже не мыслит её предательства. А потом посмотре­ла на Ирину. Сидит передо мной мудрая женщина, ко­торой её мудрость далась так непросто и так болез­ненно. Зачем напоминать ей о прописных истинах? Са­ма всё знает. «Вот, - говорит, - будет лето, уедем с Иришкой к Антонине. А Костя будет за снабженца, продукты подвезёт, навестит». Они всё так хорошо придумали. Хотя, конечно, не раз ещё вспомнит она хрипловатый голос любимого человека, его дом с ве­сёлой печкой, причудливые узоры на замёрзшем стекле, его сильные руки... И не раз сердце зайдётся в мучительном томлении, и не раз подступит к горлу комок - горький, отчаянный. Она сама всё понимает. Ни к чему ей мои слова.

Мы вздрогнули. Громким посвистом ворвался в на­шу тихую беседу вскипевший чайник...

ГОРЬКИЙ МЁД С ЗАБЫТОЙ ПАСЕКИ

Дорога на озеро Рица петляла среди нависаю­щих скал. Иногда казалось, они стоят сплош­ной стеной и мы на всём ходу можем влепить­ся в серый гранит. Но в последний момент машина ныряла в узкую расщелину, солнце мгновенно прята­лось за горами, а потом опять выныривало, как толь­ко выныривали из расщелины мы. Было весело и без­заботно. Рица, как сказка, читанная, но позабытая слегка, каждым новым вывертом на горной дороге напоминала о себе, приближала. Я вертела головой, пытаясь ухватить побольше этой торжествующей, ликующей красоты кавказского лета, и, наверное, поэтому не заметила тот дом.

-   Смотри, - водитель, мой давний знакомый Зосим, махнул рукой в сторону ущелья, - видишь тот дом на­верху?

Нет, не успела. Проскочили. Мне вообще трудно различать детали в горном пейзаже, кажется, всё оди­наково величественно и прекрасно. А домик?

-   Что в нём такого особенного, Зосим?

Зосим не сразу ответил. Он всегда так: подумает, взвесит. Отмолчался, сказал:

-Там старик живёт. Давидом зовут. Давно уже. Сына один растил. Такой был красавец, слушай... Убили.

Замолчал Зосим... Крутанул руль в очередную рас­щелину. Я уже не спрашивала, знала: захочет - рас­скажет. А если уж не захочет, не заставит никто.

Я была права: рассказал...

...Последний раз латал он этот сапог. Кожа ещё хо­рошая, выделанная на совесть, но сколько можно ла­тать, люди старятся, а сапогам, что же, всегда браво скрипеть и поблёскивать? Послужили, послужили они старому Давиду. Но для двора ещё сойдут, вот прихва­тит сейчас суровой ниткой голенище, прошьёт для верности задник. Правда, темновато уже становится. А Беслана всё нет. В Пицунду приехали отдыхать его армейские друзья, встреча у них сегодня. Молодое де­ло. Давид отложил в сторону сапог, аккуратно смотал оставшуюся нитку, иголку предусмотрительно вот­кнул в толстый клубок. Откинулся, прислонился спи­ной к стене летней маленькой кухни. Инжир нависал над ним пышной кроной, разлапистые его листы те­перь уж совсем не пропускали света. Было темно, душновато. К дождю?

Давид сразу и не понял, что это стук копыт. Первая мысль - начался дождь, крупные тяжёлые капли гром­ко застучали по высохшей земле. Всадник ворвался во двор на всём скаку, обдав Давида пылью, жаром, бес­покойством:

- Отец, за мной гонятся, выручай, отец!

Лица он не видел, стемнело. А вот глаза... Они требовали, умоляли, они сверкали горячечным блес­ком:

- Выручай, отец!

Давид метнулся в дом, потом к сараю, потом зачем-то схватил недошитый сапог, отбросил его в сторону, будто мешал он ему. Наконец сообразил: подставил лестницу к стене дома - полезай на чердак, скорее... Мужчина стрелой влетел в чёрный проём. Давид при­крыл дверцу, но замок вешать не стал: так меньше внимания. Убрал лестницу. Потом взял под уздцы взмыленного жеребца, отвёл в сарай. Только управил­ся - вот она, погоня. Влетели во двор трое, наперебой заговорили:

- Дед, не видел на коне... молодого?

- Мерзавца догоняем, отец.

- Куда дорога идёт?

Запыхались. Давид молча налил им по стакану вина. Пока они жадными глотками пили, стоял рядом, ждал пустых стаканов. Предложил отдохнуть.