Куда пропали снегири?

- Простите, простите меня, - захлёбывался в рыда­ниях голос. Тонкие руки ловили Давидовы сапоги и покрывали их истеричными поцелуями.

- Хватит. - Давид отстранился и вдруг закричал:

- Прекрати, ты мужчина или кто? Прекрати, я сказал!

Он хлопнул дверью и прокричал уже с улицы:

- Есть захочешь, выйдешь!

Только вечером пленник спустился с чердака. Да­вид увидел бледное личико. Совсем ещё мальчик, поч­ти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутыми локтями висел тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел остав­шуюся от поминок кукурузную кашу. Парень ел жад­но, давился, но глаз не поднимал.

- Как тебя зовут?

- Беслан.

Давид вздрогнул. Тёзки! Господи, как изобрета­тельна беда и как она насмешлива.

- Рассказывай. Если, конечно, наелся.

Но Беслан ещё съел густо намазанный аджикой ло­моть хлеба, запил молоком.

- Ему мой конь не понравился, говорит, ну и кля­ча. А конь от отца у меня. Отец утонул год назад, девочку спасал на пляже. Я видел, он слегка выпил, мне бы промолчать. А у меня в глазах от злости тем­но стало. Пистолет тоже отцовский - первый раз после его смерти достал, хотел ребятам на праздни­ке показать. Не помню, как выстрелил. Ничего не помню.

- Лет-то тебе сколько?

- Семнадцать.

Беслану было двадцать три. И вдруг - опять пыль на дороге. Скорее, скорее, мальчик взлетает по лест­нице на чердак. Давид едва успел убрать лестницу.

- Здравствуй, отец. Прими мои соболезнования, - перед ним стоял милиционер. - Прости, но у меня ра­бота такая. Скажи, перед смертью сын ничего не гово­рил, может, враги у него были?

- Слушай, не приезжай больше, не рви сердце, про­шу тебя.

- Ты, отец, не думай, мы этого негодяя отыщем...

-Уходи. Прошу, уходи.

Больше никто не приходил. Беслан пару раз сходил в лес, принёс две огромные охапки дров. Давиду на зи­му. Накосил травы на взгорье. Даже корову доил. Всё он делал быстро, проворно, привыкший был к сель­скому труду. Жил он с отцом и матерью далеко отсю­да, с той стороны ущелья, в небольшом домике под во­допадом. После смерти отца мать умом тронулась, не вылезает из больницы. А у него сестрёнка, десять лет, растить её ещё и растить.

Незаметно оттаивало Давидово сердце. Особенно однажды, когда он увидел на могиле сына пышный ве­нок из розовых рододендронов. Мальчик ходил в горы...

В тот вечер он сказал Давиду:

- Завтра уйду. Сестрёнка в Сухуми, привезут завтра.

Давид посмотрел на гостя. Каким большим, муже­ственным показался он ему в ту проклятую ночь. А на деле - цыплёнок, только вылупившийся из гнезда и не знающий о жизни ничего ровным счётом. Как он будет там один, с сестрёнкой? И вдруг... Сам Давид не ожи­дал от себя этих слов:

- А ты возвращайся. Отсидись, пока не забудут, и возвращайся, а то ещё дров наломаешь, джигит. И сестрёнку привози. Будем жить, места хватит.

Мальчик светло и радостно посмотрел на Давида. Он метнулся к нему, хотел, видно обнять, но сдержал­ся, мужчина не должен обнажать своих чувств. Вывел из сарая скакуна, легко на него вскочил:

- Я вернусь. Дров пока хватит. Потом я ещё... много дров надо, зима длинная, вместе будем зимовать.

Ускакал. Давид обошёл свой двор, направился к мо­гиле сына. Привядшие уже цветы повисли слабыми го­ловками на свежем бугорке. «Вот, сынок, дела какие. Простишь ли ты меня, сынок?» И вдруг коснулась сердца Давида удивительная лёгкость. Впервые после смерти Беслана. Лёгкость эта набежала волной и от­катилась. Видимо, Беслан послал ему из иного мира своё прощение.

Мы уже приехали на Рицу, но почему-то сидели в машине. Услышанная история взволновала больше, чем это высокогорное озеро, к которому недавно так рвалась моя душа. Да и озеро оказалось совсем не праздничным и совсем не весёлым. Запустение после недавней войны, ни одного экскурсионного автобуса. Невдалеке какие-то случайные, вроде нас, люди вози­лись в карбюраторе машины, раскрыв настежь все че­тыре дверцы и врубив радио на полную мощность. По радио рассказывали о заложниках. Мы побродили и поехали обратно. Говорить не хотелось. Зосим груст­но усмехнулся:

- Вот нагнал на тебя тоску. Буду исправляться. Сей­час мы завернём на пасеку и купим хорошего мёда. Привезёшь в Москву, ему цены не будет, слушай...

И мы заехали на пасеку. Старый пасечник долго об­нимался с Зосимом и всё приговаривал: «Вот обрадо­вал, вот спасибо». Потом он угостил нас вином, потом внучка, девочка лет десяти, принесла нам по горсти тыквенных семечек, потом пасечник торжественно вручил мне банку янтарного, духовитого мёда. Налил с верхом. Пока несла банку в машину, лизнула нес­колько раз через край. Терпкий, чуть горьковатый... Вкус был каким-то особенным. Такого мёда пробовать мне не доводилось.

Мы ехали дальше и дальше. Говорить не хотелось.

- Зосим, - тихонько попросила я, - покажи мне тот дом, ну сам знаешь...

- Да я тебе его показал. И с хозяином познакомил. Прости за хитрость. Побоялся, узнаешь ты, что это Давид, будешь смотреть с жалостью. А он жалости не любит. Мужчина.

- Значит, Беслан не вернулся...