Кукареку. Мистические рассказы

Как-то ночью несчастье в пекарне случилось, печь дала трещину, хорошо еще, не пожар. Работы нет, я и пошел домой. Побарствую, думаю, сегодня и я на кровати. Вхожу потихоньку, чтоб ребенка не разбудить, и слышу: сопят в углу двое. Один – тихо, свистливо, другой – как зарезанный бык. Мне это сразу не понравилось. Приближаюсь к постели – у меня темнеет в глазах. Рядом с Элькой вот такой мужичина! Другой бы на моем месте поднял крик бы, что город сбежался бы. А я думаю: мальчика зачем же из сна вырывать, он, воробышек, в чем виноват? Возвратился в пекарню, улегся опять на мешках с мукой, до рассвета глаз не смыкаю. Все, думаю, хватит! Был ослом – надоело! Дурень не дурень – а все имеет предел!

С утра бегу к ребе: как быть? Переполох, гармидэр. Шамэс – за Элькой, та является. С ребенком на руках. И что, по-вашему, делает? А начисто все отвергает. Он, говорит, сумасшедший. Он спятил. Все бы мои ночные кошмары на его бы, говорит, голову! Рув в крик, стращает, кулаком по столу – где там! Ни о чем таком, говорит, и не мечтала, – полный смур и напраслина. Мясники и лошадники – за нее. Какой-то юнец, из их шайки, берет меня под руку: «Ты теперь, считай, меченый, ты теперь у нас на счету…» Малыш, бедненький, разрывается, вот-вот зайдется. Гвалт, базар. Вдруг вспоминают – орн-койдеш стоит же здесь! Эльку – вон.

Я бросаюсь к ребе: что теперь?

– Теперь, – говорит, – разводись, и сейчас же.

– А если она не согласна?

– Хорошенько навесишь – согласится.

– Ладно, – говорю, – я, ребе, подумаю.

– А тут, – говорит, – и думать нечего. Тебе теперь с ней под одной крышей нельзя.

– А если я, к примеру, захочу ребенка увидеть?

– И ребенка тебе видеть нельзя. И шла б она, – говорит, – эта шлюха со своими выблядками…

И выносит решение: мне запрещается переступать порог ее дома. Ни под каким предлогом и во веки веков.

Ну, днем я об этом не печалился: волдырь должен был раньше-позже лопнуть! Но только улегся на мешки ночью – ворочаюсь, уснуть не могу. Такая тоска. Как же: дома жена, малыш… Попробовал разбудить в себе злость: злости нет. Это моя беда – отходчив. Ну, во-первых, думаю, мало ли – человек оступился. Тот юнгач ей глазки, наверное, строил, подарки, может, носил. А у женщины волос, известно, долог, а ум короток. Вот он ее и подбил. Во-вторых, она так решительно все отрицает… А вдруг мне и вправду мужик померещился, вдруг? Такое бывает, вроде вот оно: зверь какой или человек, а подойдешь – никого! И тогда, значит, зря я грешил на нее и ее же позорил… И, вот так размышляя, начинаю я плакать. Рыдать. Мешки под щекой намокли. А с утра опять к ребе: ошибка. Раввин все мои объяснения – гусиным пером на бумагу, а бумагу обещает сейчас же куда следует отослать. Подождем, что ответят, а мне до тех пор к жене и не приближаться. Что единственно можно – передавать для них хлеб и деньги на пропитание.

3

Три четверти года ждали ответа: рувы спорили между собой. Письма туда, письма обратно. И кто б мог подумать, что такое простое вроде бы дело заставит их перелопатить всю Тору! Элька, пока суд да сказ, опять родила, теперь уже девочку. В субботу, как полагается, я был в синагоге и вознес мишебэйрэх[111]. И дал имя малютке, в память тещи моей, олэхашолэм. Хозяйки и девки в пекарне – опять языками чесать, весь Фрамполь упивался позором моим. Но я уже решил про себя: верить. Верить всему и всегда! Из неверия ничего путного не выходит: сегодня не веришь жене, завтра разуверишься в Боге.

Каждый вечер сосед наш, а он был подмастерьем у нас в пекарне, передавал Эльке хлеб от меня, ржаной и пшеничный, ну и несколько бубликов, кусок лейкеха или там ромовой бабы. Парень был он участливый, прибавлял ей, случалось, и от своей доли. Прежде, правда, он постоянно меня задирал, то в бок локтем ткнет, то по носу щелкнет. А с тех пор, как стал к нам домой заходить, переменился. «Знаешь, Гимпл, – говорит он мне как-то, – а ведь женка твоя ничего, и детишки такие смышленые. Ты не стоишь их, х’лэйбн!» – «А что ты скажешь насчет того, – спрашиваю, – про что люди болтают?» – «Языки у людей без костей, – отвечает, – а ты будь умней, и пусть тебя все это трогает, как прошлогодний мороз».

Как-то ребе посылает за мной и говорит:

– Ты, Гимпл, уверен, что обознался в тот раз?

– Конечно, ребе. Ошибся.

– Постой, но ведь ты это видел своими глазами?

– Может, – отвечаю, – это тень была. Тень от балки.

– Что ж, – говорит, – если хочешь, возвращайся домой. И благодари рува из Янова, это он раскопал один такой пункт у Рамбама.

Я припадаю к руке наставника, лобызаю и – бегом домой. Шутка ли, почти год не видеть жену и детей! Потом думаю: нет, надо остыть, вернусь-ка я лучше в пекарню, отработаю день, а уж там – на всю целую ночь, по-людски. Никому ничего не рассказываю, только на сердце, чувствую, праздник. Бабы и девки, конечно, меня, как обычно, подначивают, смехом захлебываются. Да залейтесь вы, думаю, хоть совсем, истина, видите, все равно на поверхность всплывает – как масло в воде! Если сам уж Рамбам решил, что «кошер» – дело чистое.