Кукареку. Мистические рассказы

Жил портной в Лапчице, Шмил-Лэйб, а с ним жена его Шоша. Шмил шил понемногу, понемногу скорняжничал, но по большей части – бедствовал. Своего дела он толком не знал – не выучился, городской для пана сюртук или хоть простой малахай у него выходил то коротким, то узким, то с поясом под самую грудь, то с хлястиком уже на заду или пуговицами где-то под мышкой, а раз, рассказывали, пришил ширинку на брюках там, где должен карман быть.

На городских панов Шмил, впрочем, не зарился, а доволен бывал, если свой брат бедняк в перешив пальтишко принес или сельский сермяжник доверил прореху на тулупе заделать. А к тому же и был наш портнишко не ах как проворен: неделю сидит-корпит над заказом, с которым иной за день-два бы, смотришь, управился.

А вот люди – при всем том, как говорится, и этом – уважали Шмила. Шов клал надежный, не жмотился, нитку брал номер десять! Доклад, всякая, значит, подкладка, бортовка там, волос, – высшего качества, самому, случалось, в убыток. И никогда, как тот крохобор, не выгадывал лоскутков для себя, остатков, и если – что редко – оставался кусок, обязательно отдавал клиенту: получите, мол, ваша собственность, пригодится на случай, вдруг прожжете или пятно посадите…

И все равно – помер бы Шмил-Лэйб от голода, когда б не Шоша: и в богатых домах прибиралась, и сама дома тесто замешивала, и всякую ягоду летом в лесу собирала, грибы заготавливала, заодно и хвороста связку, случалось, и шишек с дерев на растопку несет, а зимой – набивала перины, столь нужные для приданого местных невест. Да и шить, бывало, присаживалась, а уж выкраивала посообразительней мужа, когда тот вдруг сопеть и бурчать начинал, что всегда означало одно: не туда чуть ножницами заехал! Брала Шоша мел в руку и перемечала: эту выточку поправей, а вот пройму можно поглубже.

Дети у них не рождались, и было ясно, что повинна не Шоша, у той куча сестер и все – роженки, а вот единственный брат Шмила, как и он, оставался бездетным. Известное дело, уж не раз приставали к ней: разводись с ним, мол, Шоша, но она и слушать не желала, потому как сильно мужа любила, хоть и был он у нее, можно сказать, миниатюрненький, да и сложен как-то не слишком складно: руки длинные, ноги тоже несоразмерные, лоб навыкате, по-бараньи округлый: общая примета для тех, что с неба звезд не хватают. Щечки румяненькие как два яблочка, гладенькие, без единого волоска, и только на подбородке две-три тоненькие паутинки пробились. Голова, как у скатанного из снега деда, посажена прямо на туловище, на плечи, шеи совсем нет. При ходьбе подволакивал стопы, шаркал так, что издалека узнавали: Шмил-Лэйб идет.

Он всегда напевал себе что-то под нос, всегда улыбался чему-то, улыбка была у него добродушнейшая! И редко когда с кем общался. Станут дразнить его или обидно как-нибудь обзовут – а он ничего, улыбается; если же кто обидчика пристыдить вздумает – что ж ты, дескать, честного и благочестивого человека оскорбляешь? – он еще и заступится, ладно, мол, что меня, убыло, что ли? И еще угостит мальчугана – а чаще всего это были мальчишки – орешком либо леденцом. Да, добрейшей души человек!

Шоша – та повыше ростом была, на целую голову. До замужества настоящей считалась красавицей, и девушкой к тому же трудолюбивой, расторопной, так что в домах, куда ее приглашали хозяйке помочь перед праздником там или к большой стирке с уборкой, весьма Шошу многие пробовали в жены для сынка заполучить, ну, не богачи, конечно, ясное дело, а ее же, если можно так выразиться, сословия. Но Шоша выбрала – сама выбирала! – Шмилика, потому что был он смиренен и тих, и домосед, не в пример другим сверстникам, гурьбой отправлявшимся раз в неделю в Люблин, чтобы там послоняться по шумным улицам, задевая идущих мимо девиц. Шмил же был скромен в желаньях и трепетен в вере, а Шоша тоже любила – когда выдастся свободное время – Тору почитать или сбегать в хекдэш помочь одинокой старушке, присев рядышком и заштопывая при свете закатных лучей рваный чулок под какую-нибудь не имеющую конца историю.

Раз в месяц, накануне рошхойдэша, Шоша постилась. Она исправно посещала бэйскнесэс, хотя в те поры это считалось уже как бы не обязательным, и даже находились среди ее знакомых такие, кто подтрунивал над ней. Выйдя замуж, Шоша обрила голову и надела парик. Благочестивейшая – куда дальше – окунальщица[115] – и та не раз поощряла ее добрым словом за ее поведение: к омовению, не в пример иным, Шоша относилась очень серьезно, соблюдала все правила, не позволяя себе плескаться, играть там, визжать.

В своем хозяйстве Шоша строжайше блюла кашрэс, мясо покупала – пусть с переплатой – самое, что называется, вне подозрений, если сомнение все же оставалось, отправлялась к раввину и, случалось, выбрасывала по его решению весь кусок, будь он трижды на вид аппетитным. Бывало, и горшок, как ни жаль, разобьет: кошер – значит кошер!