Кукареку. Мистические рассказы

Шмил стал позевывать, веки слипались, слезы застилали взор, после каждых двух слов он засыпал. Шоша, заметив это, постелила ему на лавке, а себе на кровати. Из последних сил закончив молитву, Шмил стал готовиться ко сну.

– Доброй тебе субботы, жена, я что-то очень сегодня устал, – только и произнес он, забираясь под одеяло и отворачиваясь к стене.

Шоша прежде, чем лечь, посидела еще, о чем-то задумавшись перед свечой, пускавшей уже струйку дыма. У постели супруга поставила она таз с водой для утреннего омовения, и легла спать. Она сразу уснула, но сквозь сон услышала, как муж окликнул ее.

– Что? – всполошилась она. – Тебе нехорошо?

– Как у тебя сегодня… день чистый? – с заминкой спросил он.

Шоша подумала и сказала:

– Да.

Он говорил ей слова про любовь, про то, что не может такого быть, чтобы у них от этой любви не родился сын.

– А дочка, значит, тебе не нужна? – шепнула она с укором.

– Почему? Пусть будет дочка, если Господь пошлет.

Шоша вздохнула:

– В мои-то годы?

– Ну и что годы? А сколько Саре было, праматери нашей? Много больше…

– Да, но это же Сара… Все же надо бы тебе со мной развестись… Подумай, женишься на другой женщине…

Он ладонью прикрыл ей рот.

– На другой?.. Да знай я, что стану родоначальником всех двенадцати колен Израилевых – и тогда бы не оставил тебя. На другой! Я к другой и приблизиться не посмел бы…

– Ну а вдруг бы я умерла?

– Господи, пощади!.. Нас бы, Шоша, вместе и похоронили бы, я без тебя и дня… и тот день бы не дожил.

– Не гневи Бога! Ты – мужчина, ты всегда найдешь себе женщину. А вот я, если что… Нет-нет, о чем я…

Он хотел уже перебраться обратно на лавку, но какая-то необычно тяжелая дрема навалилась вдруг на него, что-то заломило в висках и в затылке. Шоша тоже пожаловалась на боль в голове.

– Чувствуешь, гарью пахнет, может, заслонку открыть?

– Никакой гари не чувствую, – возразил он. – Все тепло выдует.

И они уснули.

И ужасный сон привиделся Шмилу. Будто умер он. Прибыли люди из хэврэ-кэдишэ – перевернули его на постели, открыли окно, вознесли молитву. Потом его обмывали, укладывали в гроб, везли на кладбище. И будто похоронили его, и сам могильщик произнес над ним Кадиш. «Удивительно, – думал он при этом, – удивительно, что я не слышу ни плача, ни причитаний! Или Шоша, упаси Господи, умерла вслед за мной, сразу, с горя?» Он хотел окликнуть жену, но не смог. Хотел приподняться и встать из могилы – но весь точно окостенел. И вдруг он проснулся. «Страх какой, – он подумал, – так можно и с ума сойти».

И в ту же минуту проснулась Шоша. Он поведал ей про свой сон, и она не сразу ответила:

– Горе нам, вэй из ундз. Тот же сон и я видела.

– Тот же сон? – спросил Шмил и теперь испугался всерьез. – Что-то здесь не так…

Он хотел приподняться, но не получилось. Хотел в окно посмотреть – не светает ли? – но окна не увидел, темнота окружала его. Прислушался: может, услышит хоть стрекот сверчка или шорох копошащейся в углу мыши? Безмолвие, оцепенелая тишина стояла вокруг.

– Шоша, – произнес он упавшим голосом, – меня, кажется, парализовало.

– Меня тоже, – ответила. – Пошевелиться не могу.

Они долго молчали, потом Шоша сказала:

– Мы, наверно, уже в могиле.

– Наверно. Ты права.

– Господи, когда же это произошло, мы же уснули совершенно здоровые.

– Наверно, мы угорели.

– А ведь помнишь, я хотела заслонку открыть…

– Что теперь об этом…

– Боже праведный, что же нам теперь делать. Мы же вовсе еще не старые, даже, можно сказать, молодые.

– Судьба, – сказал Шмил-Лэйб. – Это судьба.

– Но как же так можно, я столько наготовила к субботе всяких шеек, потрошков…

– Ничего этого нам с тобой больше не нужно.

Шоша промолчала. Она вслушивалась в себя: но нет, аппетит не разыгрывался, не помогло даже упоминание потрошков. Если чего ей и захотелось, то – плакать. Но слез тоже не было.

– Наша жизнь закончилась, Шмил-Лэйб, – сказала она. – Нас уже похоронили.

– Да, Шоша, это так. И мы в Божьей власти, да будет благословенно имя Высшего Судии.

– Хорошо, что мы лежим с тобой рядышком, – шепнула она.

– Хорошо, воистину. Помнишь, Шоша, как в книжках писалось: «Они прожили жизнь в любви и согласии, и даже смерть не смогла разлучить их!»

– А что будет с хозяйством, с домом, ты даже завещания не оставил…

– Сестрице твоей достанется, кому же еще…

Шоше очень хотелось спросить его еще кое о чем, но что-то ей подсказало, что такой вопрос будет здесь неуместным, может, даже и неприличным. А все же: хоть кто-нибудь достал из печи все, что она наготовила? Не пропало ли, съели? По вкусу пришлось ли? Увы, теперь она больше уже не была той Шошей-штрудельщицей, чьи пироги славились на всю Лапчицу.

Нет, теперь была она хладным, ледяным трупом, завернутым в тахрихим, с черепками на прикрытых глазах, с веточками между пальцами рук. Вот-вот должен явиться Дума, попечитель умерших, а там уж и Суд.