Кукареку. Мистические рассказы

Дочери Мендла как узнали в Америке, кем отец их покойную мать заменил, – кассу-то и прикрыли. Но денег у него уже сполна было. Служанка – ушла от них: никому она, дескать, здесь не нужна. Зисэле та – лежит на манер паралички в постели, Мендл ей то одно поднесет, то другое, а она только носом воротит и не трескает. Сам же он – ломоть хлеба отрежет, в соль луковицу обмакнет, тем и обходится. И каждый день на кладбище ходит. Лавочку сбил у могилы, сидит возле Пешэ, молится… Пине, сын Двойры-Кейлы, там же где-нибудь близко по службе, да какой из него могильщик, он и лопату в руки взять не умеет. Ну, Мендл за него все и делает. Жена Пини тоже в грядках никак не освоится, Мендл опять же и землю взрыхлит, и посадит что надо, сорняк повыпалывает. Уже там и спать остается, разве что на субботу домой ходит. Люди спрашивают: хайтохн, как это можно, реб Мендл, все на кладбище да на кладбище? А здесь я, отвечает, у себя дома. И правда, разве был он, меж нами сказать, там, в своем доме на базаре, у себя дома? Чолнт[143] ему Зисэле не готовила, а если редким случаем и подаст – то либо почти сырой, либо сгоревший. Поговорить бы ему с ней – не с кем разговаривать: он ей слово – она ему десять! Ходить в микву совсем перестала: мужчина ей, видите ли, не нужен. Да и ему, похоже, такая, как она, женщина не нужна. Это что – женщина? Кучка мусора, да не зачтется мне слово во грех. И вот уже ест у Пини, там же днюет у них и ночует. Разложат ему матрас соломенный на полу – и вот постель тебе и все при постели… И могильщик уже опять он, а не Пинеле: тот только плату взимает… И уже Мендл за всю хэврэ-кэдишэ работает: придет в дом умершего, перышко приставит к ноздрям – помер, сам и отвезет его, и ночь над покойным прободрствует, и омоет, и похоронит, и что там еще? А повелось у нас так, что на Симхэс-Тойрэ габэ дает обед всей хэвре. Ну, решили и Мендла уважить, в благодарность за усердье и помощь. А евреи из той хэвры, надо знать, за воротник заложить мастерюги! Бочку водки выставят, жены кур нажарят, гусей, наварят капусты котел, штруделей напекут, лэйкеха, царского хлеба, – чего только душа спросит. И затеяли ему, Мендлу, надеть дыню со свечами на голову и над собой на руках поднять в знак почтения, – да он убежал. К покойнику там какому-то. Дело в том, что умерших в Шминацэрэс хоронят на Симхэс-Тойрэ. Такой закон.

В то лето – когда ж это было? за два года до пожара, – в то лето прошла у нас эпидемия. Да минует нас, люди, такая беда, в семь недель полгорода вымерло. Базар бурьяном порос. Сегодня, было, говоришь с человеком, и он в полном здравии, а назавтра он в дороге уже, на пути, как говорится… Доктор Обловский, поляк, запретил есть сырые овощи и пить некипяченую воду. Но вокруг мерли целыми улицами. Человек сваливался, у него начинались корчи, а лечение одно было: растирать ноги и живот водкой. Но и это – кто это делать станет? Стоило прикоснуться к такому больному – и ты сам уже корчился в судорогах. Доктор Облонский отказался ходить к больным. Это, скажем, не очень ему помогло. Умер. И жена его следом. Аптекарь повесил замок на дверь. Сам на чердак залез и никого в дом не впускал – кроме служанки, она ему еду приносила. Но и он не выжил. И при этом – наоборот – были бродяги и нищие, что и воду прямо из колодца хлебали, и яблоки недозревшие ели – и хоть бы им что! Кому жить суждено – живым будет. И все же люди старались не вымереть, и только… Милые мои, вот когда город увидел, кто такой Мендл! Он ходил по домам, от дома к дому, и растирал больных. А кто умирал, Мендл сам отвозил его на бэсойлэм. Половина хэврэ-кэдишэ на тот свет уже перебралась, остальные как мыши попрятались. Мендл был тогда всем у нас – врачом, могильщиком и тому подобное. Пинеле со своим семейством в деревню удрал. Базар, сказано, опустел. В окно выглянешь – ни души. Даже собаки из конур своих разбежались или все передохли. Мендл – всюду, всех обходит с ведром спирта в руках, всегда там, где первей нужен. Совсем не спал. Руки ведь у него железные, если кого растер – спирт насквозь человека пропитывал. Один Бог знает, скольких он спас. Остальных похоронил. Он входил в лавки, торговавшие до эпидемии тканями, и запасался полотном на саваны. Когда еще холера только начиналась, борода у него почти сплошь была черная, а когда несчастье, если можно сказать, закончилось – это был уже глубокий старик. Я не упомянула: Зисэле-чап тоже в те дни умерла. Хотя внешне это мало, наверно, в ней что изменило: она и при жизни, считай, неживой уж была. Мендл похоронил ее. Только не рядом с Пешэ, первой женой своей, а возле отца ее, сойфера. А возле Пешэ для себя местечко оставил. Значит, так, холера у нас началась в пост, на шивосэр-бетамэз[144] или что-то пораньше, а затихла лишь в середине элула.