Кукареку. Мистические рассказы

Сколько времени может мужчина оставаться один, тем паче который напичкан деньгами? И насели на него шадхены – как та саранча. Предлагали вдовиц, и разводок, и девушек. Он-то думал снять себе где-нибудь комнату, но маклеры так облепили его, что пришлось купить дом на базаре. Ну а если у тебя дом, то в дом же нужна и хозяйка! Окрутили его с одной старой девой, сиротой. Было ей двадцать шесть лет, а звать звали Зисэле. Отец ее, пока жил, был сойфэром[140], переписывал тексты Писания и тому подобное. Фигурой и ростом Зисэле была еще мельче Пешэ-покойницы. Она числилась у ребе в прислуге, но ребецн про нее говорила, что она и яйца сварить не умеет. Прозвали ее Зисэле-чап. Почему Мендл женился на ней, хотя выбрать мог работящую и самую вам раскрасавицу? – пойди спроси его. Всем, понимаете, отказывал, а показали ему Зисэле – согласился. Люди смеялись в кулак. Нахальники – из тех, что вечно сидят в шинке и рогочут, острили, что Зисэле – в двух каплях воды от Пешэ. И то сказать, разве узнаешь, что у Мендла тогда на уме было? А правда, она единственно вот в чем: кому что назначено. Записали на небесах, чтобы Зисэле этой познать беззаботную жизнь, – так тому, сколько мы ни гадай тут, и быть! У нее ж до того гроша ломаного за душой не имелось. Мендл щедрой рукой на всё про всё дал: на свадьбу там и другие хойцоэс[141]. А посколь первый раз, девицей, значит, за вдовца выходила – хупу во дворе синагоги поставили. Понабежало!.. Званые и какая есть незвань. Невесту габэтши в бархат и в шелк разрядили, только выглядела она все равно, точно с печки слезшая. Я на свадьбе той тоже «Шер» с девушками плясала. Не поверите, а сразу после женитьбы Мендл нанял служанку. Чтобы дом и хозяйство вести – это ж силы нужны. И – охота… Ну, ребецн Бога благодарила, что от Зисэле освободил. А та, Зисэле, как ночь отсвадебничали, с утра опять влезла в старое платье, пару драных боканчей на ноги напялила и – чап! чап! – пошла шлепать из комнаты в комнату. Осмотрела все, не дотрагиваясь – и в кровать. День лежит, два лежит, с утра до ночи и с ночи опять до утра лежит – ничего ей не надо. Раз-другой служанка спросила, что ей, знаете, приготовить, на базар, может, сбегать, – но ответ от хозяйки был один: ей все равно… Стайч[142], все равно сюда, все равно туда, но жизнь-то идет! Думали, детей ему народит – как же! Она и к тому не пригодна была. Два раза скинула, а потом лоно у ней вовсе заперло.

– Такие шлимазлницы в каждом городе есть, – вставила и свое словцо Бэйлэ-Рива.

– А у нас поговорка была, – откликнулась Брайнэ-Гитл, – худшей собаке самая достается кормная кость.

2

– Вы, милые мои, слушайте, не томошитесь!.. Ну вот, женился он, значит, на ней. А ей чего ж более? Она и раньше-то ленива была, а теперь и вовсе, как сама себе барыня… Совсем, врагам нашим бы, в кусок глины уже превратилась. Днем подхрапывает, ночью дрыхнет. Встать пообедать – и то лень. Спросят ее что-нибудь, а она спросонков всегда: «Га? Кого? Куда?» Ну, потом и за стол уже сядет – и жует, будто снова во сне.