Кукареку. Мистические рассказы

Назавтра реб Йойл опять проповедничал, но с меня хватило вчерашнего. Мне потом рассказали, что, когда он закончил, Цейтл к нему подошла и в гости его пригласила. В гости его звали многие: шутка ли – честь какая! Но реб Йойл отправился к ней. О чем они там беседовали, я не знаю. И не помню, ночевал ли он там. Наверно, нет. Как может манцбл остаться с двумя нэкэйвами? Хотя литвак всегда зацепку найдет! Литваки эти – они даже Тору на свой лад перетолковали. За это их и прозвали: литвак – кособокий чердак! Дед мой, олэвхашолэм, часто рассказывал про одного литвака: тот в грехе ублажал свою гойку и, представляете, при этом Гемару читал!

Ну, уехал реб Йойл, все утихло. Так прошло лето.

Как-то раз, в зимний вечер, уже и ставни закрыли, вдруг слышим: жуткие крики. Понабежали: думали гойим напали. А в тот вечер луна была, и видим картину: идет Файвл-мясник и несет на руках Рикл. Та визжит, вырывается, норовит глаза ему выцарапать. Он, ясно дело, обороняется. Мужчина он был богатырь и понес ее прямо бэздн-штуб[135] к руву. Реб Айзеле, случалось, до ночи засиживался, всё чего-то там изучает и себя чайком из самовара бодрит. Люди кричат, Рикл хочет удрать. Двое мужчин ее держат. Раввин начинает допрашивать.

Я рядом там не стояла. Обычно спать я ложилась рано, но в тот вечер у нас рубили капусту, девушки собрались. Так было заведено, все вместе рубим, заквашиваем в кадушки. Хлебом с гусиными шкварками лакомимся, рассказываем что пострашней. Сегодня сидим у одной, завтра – у другой. И попляшем, бывало, друг с дружкой; договариваемся: ты парень, я девушка. А тетка моя на гребешке умела дрынчать – ну там «Шер», «Дзень добри», «Обида».

Когда вдруг слышим: шум, гармидэр. Мы – на улицу.

Так вот, Рикл сперва ничего раввину объяснять не желала. Только кричит, чтоб ее отпустили. Файвл говорит: «Она в колодце утопиться хотела». Понимаете, он ухватил ее, когда ногу уже перебросила.

– Как тебе такое могло прийти в голову? – спрашивает реб Айзеле.

А она отвечает:

– Мне белый свет опротивел. Хочу узнать: что там, в лучшем мире?

Раввин ей втолковывает:

– Если такое над собой сотворить – никакого лучшего мира тебе не увидеть.

– Ну и что? – отвечает. – Ад – тоже для человека, не для коз.

И опять в крик: хочу к маме и папе! хочу к бабушке! хочу к дедушке! Не желаю, мол, больше жить в этой юдоли. Так прямо и говорит. Все сразу поняли, что это Цейтл ее просветила, потому что Цейтл разбиралась в подобных вещах. Кто-то и спрашивает: а где ж Цейтл? «Где Цейтл? – вздыхает Рикл. – Ей уже хорошо. Моя Цейтл уже там…» Милые мои, а Цейтл бросилась в тот же колодец. Чуток раньше, первой ушла.

Сбежалось полгорода. Зажгли факелы, всей толпою – к колодцу. Цейтл – вниз головой, голова в воде, ноги торчат. Спустили лестницу и вытащили ее мертвую.

Теперь надо же Рикл стеречь, отвели ее в хекдэш у кладбища, приставили к ней старика из нищих: глаз не спускать! Цейтл сразу же и захоронили, но за оградой, конечно, внутри – нельзя. Рикл сделала вид, что одумалась и обо всем сожалеет. А рано утром, когда все еще спали, поднялась и – прямо к реке. Река льдом покрыта была, так она дырку пробила, камнем, наверно. Просыпаются – Рикл нет. Ну, следы на снегу, побежали к реке. Рикл ушла вслед за Цейтл. Ее рядом и закопали, без могильного холмика даже, без дощечки.

Городской дом Цейтл опечатали. Нашли и письмо от нее – объясняла, почему покидает сей мир: чтобы узнать, что там.

В чужую голову не влезешь. Заберет себе человек какую-нибудь меланхолию, и начинает она в нем, как тот веред, расти. Понимаете, верховодила Цейтл, а Рикл смотрела ей в рот. Сорок лет прошло, они обе, конечно, уже отмаялись там, свое отстрадали.

До самого моего отъезда из города дом реб Исруэла стоял заколоченный, никто не вселялся. Кое-когда в окнах видели огоньки. Кто-то рассказывал: идет мимо ночью и вдруг слышит два голоса: Цейтл что-то расспрашивает, а Рикл ей отвечает, а потом обе смеются, целуются, плачут. Бесприютные души, не могут, нэбэх[136], землю покинуть и сами не знают, что их место давно уж не здесь…

Слышала я, позже вселился туда офицер. В одно утро приходят к нему, а он в петле болтается.

Дом – это не просто бревна и доски. Человек, пока он в доме живет, что-нибудь в нем оставляет. Каждый. Ну, потом весь базар сгорел. Хорошо еще, что пожары случаются. А то накопилось бы всякой вони до неба…

Могильщик Мендл

1