Кукиш прошлякам

танцует девственная Саломея-Селена и мутнеют глаза солдат, Нарработа и Ирода

все заражены томностью танцующей луны но и сама Селена заражена — она покойник и она же гробница она как слепая или парализованная смотрит только в одну сторону шаг за шагом подвигаясь туда она тоже смотрит на белое, как лоно луны, когда она покоится на лоне моря, тело Иоканаана

и шепчет:

«твои волосы похожи на гроздья черного винограда, что висят в виноградниках Эдома в стране эдомитов… нет твои волосы ужасны… точно узел черных змей, которые вьются вокруг твоей шеи»… и наконец:

— нет ничего краснее твоего рта… дай мне поцеловать твой рот. —

только поцеловать! но томность ее ядовита и смертельна для обоих; луна стала красной как кровь, Саломея целует губы, как края обнаженной раны, но уже мертвые — живых ей никогда не поцеловать — и поцеловав умирает сама — иначе не могло быть — необычайная сила томления рождает такую смерть…

«О. Уайльд был женщиной в теле мужчины» (К. Чуковский) — потому так понятны ему были именно такие переживания, не осуществление, а только желание мечта парадокс…

В то время как санинец заметит прежде всего упругие груди и колыхающиеся как у молодой кобылы бедра, а по другому даже мотор «как жеребец заржал», у мечтающих на первом плане бледные ноги, длинные руки, бездонные глаза и мечтательные губы…

· · · · · ·

У Метерлинка также женщина еще пугливый ребенок (Пелеас и Мелизанда) а юноша как красная девушка и говорят они о чем-то для них тайном, шепотные слова откуда то, за третьей дверью — и все же их подслушивают, и когда они поцелуют друг друга — то умрут…

Простые вещи у Метерлинка одухотворяются ибо они должны быть томными, должны одухотворить закачать и вызвать экстаз..»

Простое слово повторят 100 раз под ряд фантазия убогая словарь ничтожный и вот — извиваются изламываются — все сделают чтобы преобразить мир по своему вызвать чудо — ибо их жизнь должна быть напряженной и во что бы то ни стало — красивой! в этом смысл их жизни!

· · · · · ·

В «Саломее» и пьесах Метерлинка — прообразы Блока и др, символистов. «Те писатели — наши! У нас две родины»…

У А. Блока в «Балаганчике» от невесты к смерти даже перехода нет — это одно и то же и заведуют всем этим — мистики (думаем что тут небольшая ошибка в слове)…

В «Незнакомке» вздыхает семинарист (сцена в кабаке): и танцевала она, милый друг ты мой, как небесное создание.

— Эка эка Васинька-то наш размечтался заалел как маков цвет! А что она тебе за любовь-то? За любовь-то что? а?..

— Так бы вот взял ее и унес бы от нескромных взоров и на улице плясала бы она передо мной на белом снегу как птица летала бы. И откуда мои крылья взялись — сам бы полетел бы за ней над белыми снегами…

Это те же самые белые голуби Саломеи — образ невинности!

Но семинарист не одинок в своем одиночестве — все вздыхают по Незнакомке — и юный поэт и старый звездочет и даже светские дамы!..

и вот среди излияний этих верных сердец раздается зловещее —

    б р и!

и «все вертится кажется перевернется сейчас. Корабли на обоях плывут вспенивая голубые воды. Одну минуту кажется что все стоит вверх ногами». Такова ремарка; а ведь кажется простое словечко вроде три бери и ничего страшного и грозного в нем нет.

Но если вы внюхаетесь в него — то вас сразу ушибет особый острый запах и озарит.

Так вот что значит бри и почему он повис тут в воздухе!..

«Бри-бри» шепчет буржуазка своему мужу в припадке игривой грациозности» (Достоевский) «Брекекекс» — отвечает он…

Философская тройца

Ницше, как амазонка, не мог найти достойной пары и вечно-женствейное ему заменила мудрость.

«Мудрость есть женщина — признался базельский отшельник — я хотел бы иметь от нее ребенка».

И так много лет он наслаждался своею мудростью и одиночеством.

И, как поэт, воспел божество весело танцующее на острых ледяных вершинах. Он был поэтом но полюбил отвлеченную мудрость потому что любил одиночество, и бежал от книги (трижды опостылевшей) хотя весь был пропитан ею даже больше, чем одиночеством.

Это был демон дерзкий до головокружения и утешало его лишь одно — божество сотканное из электрических да и нет, легконогое с воздушным станом, предчувствие босоножек Дункан, воплощение танцующей Саломеи —

«я изобрел смех!..

выше выше подымайте свои ноги!»

И снова тоже: ужас ссоры одинокого со всеми и сладкий мир и мир в границах я.

Философские умы издревле были одиноки — и тень Ницше Канта и Шопенгауэра решительно бы потеряла свое значение без одиночества.

Вяч. Иванов и Вл. Эрн в публичных лекциях не раз указывали, что Кант в своем феноменализме — евнух, а его категорич. императив бездейственный, старо-девственный.

Феноменализм — гносеологическое, мировое одиночество.

Но все же тайное умиление не покидало Кенигсбергского китайца, как страус зарывшегося в небесных песках.

А кто знает какие неизъяснимые радости переживал Шопенгауэр любуясь созданной им картинрй великой гибели мира, тот поймет многое!