Кукла-талисман

Бодисаттва пробудился для нирваны, но отказывается покидать мир страданий и заблуждений, пока все живые существа, сколько их ни есть, не будут спасены. Его суть — милосердие.

Гневный дух обрёл свободу от бренного тела, но отказывается покидать мир страданий и заблуждений, пока все живые существа, с которыми он связан пуповиной страстей, не будут наказаны. Его суть — месть.

Бодисаттва и гневный дух дальше друг от друга, чем западный край земли от восточного. Но между западом и востоком существует множество разнообразных земель, а у крайностей больше общего, чем это кажется на первый взгляд.

Душа человека и в смерти не нашла покоя? Это заслуживает удивления, а может, осуждения. Но обрела ли покой душа бодисаттвы, видя, как беспокойны мы с вами?!

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса

Глава первая Иоши из грязного переулка

1 Ничего не было

Зима притворялась весной.

Переменчивая, ветреная, она заваливала Акаяму грудами снега, рыхлого и ноздреватого. Снег ночами падал с небес хлопьями шириной чуть ли не с ладонь, чтобы стаять к полудню, обнажив жирную, исходящую паром землю. То и дело разражались трескучие грозы — когда сухие, а когда и приносящие скоротечный колючий дождь с градом. Погода менялась по пять раз на дню: набегали тучи, хмурились, пугали — и, не исполнив угрозы, уносились прочь, спеша очистить чашу неба для румяного, по-весеннему блёсткого солнца. Влажные ветра продували город насквозь, сменялись кратким затишьем — и всё начиналось по-новой: снег, тучи, грозы, солнце.

Вот и сейчас луна мелькала в прорехах облаков, стремглав несущихся по тёмному небу, словно не зная, чего она хочет. На Акаяму обрушивались рваные залпы серебристого света. В паузах между ними окраины, где не горели фонари, погружались в кромешную тьму. И вдруг луна открывала свой лик полностью, сияла в полную силу, освещая всё, до чего могла дотянуться.

Точнее, в три четверти силы: луна была уходящей, ущербной.

В зимней, подбитой ватой одежде человек мог свариться, такая стояла теплынь. Это, конечно, если не торчать на месте, а без устали вышагивать по спящим улицам, как и положено патрулю ночной стражи.

Старшина патруля Торюмон Хидео тихонько вздохнул, стараясь, чтобы подчинённые не заметили его слабости. Необычно тёплая зима навевала мысли, недостойные самурая. Будь прошлая зима такой же, маленький Мигеру, поздний ребёнок Хидео и его жены Хитоми, был бы сейчас жив. Даже ударь холода сейчас, годом позже — мальчик бы подрос, окреп и наверняка сумел бы перенести жестокие морозы. Думать о прошлом? Скорбеть, травить душу? Перебирать в горсти фальшивые медяки возможностей, как нищий хочет и не может выбросить бесполезное, не стоящее и выеденного яйца подаяние? Последнее дело, кто бы сомневался. Хидео всё знал, всё понимал, а поделать с собой ничего не мог. Особенно трудно становилось ему, когда в суровом старшине просыпалась его женская сущность из прошлой жизни.

От терзаний имелось лишь одно спасение. Вернее, два: ревностная служба и додзё Ясухиро Кэзуо, где Хидео второй год учил молодых самураев владению плетью и палкой. Увы, изнеможение после утомительных дежурств и занятий до седьмого пота спасало не всегда.

Тело хочет спать, а сердцу не спится.

Шедший по традиции первым Нисимура Керо вдруг остановился. Прислушался к чему-то, подняв над головой фонарь на коротком шесте. Казалось, свет фонаря помогает ему лучше слышать. Хидео и Икэда Наоки, третий стражник патруля, тоже остановились. Наоки зачем-то шумно потянул носом. В наступившей после этого тишине стало слышно пение. Унылые завывания неслись над тёмной окраиной. Распознать в них молитву удалось не сразу.

Или не молитву? Никто из патрульных отродясь не слыхал подобной молитвы. Но что тогда? Уж всяко не театральная декламация.

— Тьфу ты! — Керо сплюнул в сердцах. — Думал, собака воет.

Наоки зябко передёрнул плечами:

— Собака — пустяки. Хуже, если злобный дух кого-то терзает! А вы что думаете, Хидео-сан?

— Надо проверить, что там, — подвёл итог старшина.

Он был искренне благодарен загадочному вою. Тот изгнал скорбные мысли, хотя Хидео ни за что бы не признался в этом.

— Да ладно! Воет и воет…

— Нарушение общественного порядка!