Куклолов

А ведь я хотел помочь этой бабке. Я считал это свой расплатой. Нашей с отцом расплатой. Его поступок убил маму, но я, я куплю куклу у этой сумасшедшей Александры, и на полученные деньги она сможет купить лекарства, нужные ей. Мама умерла из-за Изольды, но благодаря Арабелле выживет Венкерова – и в этом был высший смысл, план, план выверенный, стальной и изящный, как линии небоскрёба. Мы часто не видим его за облаками, но он есть, и он ведёт нас в глубоком мраке жизни. Сейчас облака разошлись, я видел его кусок – с куклами и лекарствами, – и готов был добровольно стать его воплощением, его частью…

Но Венкерова рушила всё. Стояла, раскинув руки, беспомощная, красная, готовая биться насмерть.

Что ж. Я тоже готов.

Я сделал шаг, и в голове зазвенел гонг: я прикоснулся к страху, к самому нутру страха, хотя это была всего лишь слетевшая с её ноги стоптанная домашняя туфля. За нитяной, унизанной бусинами занавеской я видел очертания Арабеллы, слышал её возбуждённое дыхание и зов. И мне хотелось развернуться и убежать. И укрыться от этого страха навсегда, навсегда, навсегда, до самой смерти.

Ужас поднялся к горлу, сдавил, сузил зрение до двух цветных точек, выключил звук. Только ужас. Только сведшая пальцы судорога. Только тяжесть рюкзака с куклами и пачками купюр, пригибавшая, прибивавшая к земле.

– Отойдите, – велел кто-то, и я понял, что это я, только когда подошёл к проходу в комнату и сдвинул визжащую Венкерову. Она рухнула набок, видимо, в полуобмороке. Она больше не хрипела, не просила, не плакала – тонко выла на одной ноте, не сводя с меня глаз, пока я шёл по комнате, распахивал звенящее стекло дверцы, касался моей русалки.

Моей. Моей!

Пальцы укололо теплом. В лицо ударило жаром. Мне стало больно, больно, как будто ожог кипятком умножили на десять, окатили меня с ног до головы. Я взялся за Арабеллу, как за оголённый провод. Но после провода не выживают. Я выжил. Я вытерпел брызнувшие из глаз искры, взрыв за переносицей, резкий рвотный позыв… Я вытерпел, я схватил куклу, прижал её к груди, ловя взволнованный перестук. Так-тики-так. Так-тики-так. Не только моё сердце. Её тоже.

Моя. Моя!

– Моя дорогая, – шепнул я пересохшими губами. Голоса не было. Я накрыл русалку полой пальто и бросился в коридор, зная, что уходить нужно как можно скорей. Не потому, что Венкерова может вызвать полицию – о, да разве может кто-то меня остановить! – а потому, что воздуха оставалось всё меньше. Воздух уходил из этого дома вместе с Арабеллой, уменьшался пропорционально тому, как увеличивалось то время, которое Венкерова уже не была хозяйкой куклы.

– Не пущу! – заверещала старуха. Страшная, скрюченная старуха с прожилками в глазах, с обломанными ногтями и жидкими, налепленными на скальп прядями. Парик упал; юбка и кофта болтались тряпками, могильной обёрткой.

Я прыгнул, рванулся – и старуха перехватила меня у двери, вцепилась в лицо, принялась лупцевать по груди сухими железными рёбрами ладоней.

Глаза слепил мутный багровый светильник.

Голос прорезался.

– Отстань! – отчаянно закричал я.

– Отда-ай! – истошно вторила она.

И тогда я своими глазами увидел, что́ происходит с хозяином, расстающимся с куклой.

Это же случится со мной. Нет! Не случится!

Нет. Случится, если я буду недостаточно хитёр, хладнокровен и осторожен.

Я могу оставить ей Арабеллу. Я могу убежать.

Нет! Мне уже не сойти с дороги. Мне бессмысленно и поздно бояться!

Я локтем толкнул старуху в лицо, задёргал дверную ручку, но Венкерова успела запереть замок, и дверь не поддавалась.

– Не уйдёшь, – ползая по полу, шаря в воздухе, шипела она. – Не уйдёш-шь!

Мысль, эхо мысли о том, что если кукол отнимут, то мне придётся в четыре, в пять раз хуже, чем ей, мелькнула, поселив в теле сдавивший ужас. Не страх – что-то хуже, что-то глубже, что-то плотней и ближе…

Мир расплылся красными и чёрными пятнами. Я не хотел, но представил, что кукол нет. Мне показалось, меня зарывают живьём.

– Пусти! Пусти! Пусти!

– Не уйдёшь! – исступленно твердила старуха, ползая, шарясь, хватая меня за ноги. Я локтем прижимал к боку рюкзак, крепко держал под курткой Арабеллу, свободной рукой воевал с замком. Параллельно приходилось бороться с парализующим страхом и уворачиваться от подползавшей старухи. Я делал всё это, а мозг неумолимо фантазировал, предполагал, пророчил… Под крики Венкеровой, под скрип двери и частое, нездоровое дыхание кукол я лихорадочно размышлял, что прежде они вызывали только эйфорию, жажду, восторг. Теперь они показали вторую сторону медали. Безумие. Ужас.

Старуха подскочила, вцепилась мне в руку и высоко, пронзительно выкрикнула:

– Пусть умру! Беллочку не отдам!

И с невиданной, далеко не старческой силой потянула меня к полу.

Я вырвался; инерцией кинуло в сторону кухни. Удар о кухонную дверь вышиб из лёгких воздух. Я крутанулся, ловя равновесие, повалился на угол стола… Блеснул беззубый серебряный нож.

Я сунул Арабеллу в рюкзак, чтобы освободить руки. Схватил нож. Выбежал в тесную прихожую. Венкерова уже стояла на ногах; её грудь вздымалась. Волосы вздыбились нимбом вокруг головы. В глазах плескалось безумие.