Кукольная королева (СИ)

Сколько проживут они с Ташей, стоит Мариэль объявить о себе?..

Она подходит к каминной полке, берётся за край, напрягает пальцы — и та крышкой поднимается вверх.

Хорошо, что дань моде и традиции обязывала Её Высочество Ленмариэль таскать на шее по шесть-семь фамильных драгоценностей. Как она и рассчитывала, приданое послужило основной причиной того, что Тара, Гелберт и сам Альмон прикрыли глаза на всё смущающее в будущей жене и невестке. Впрочем, главного Мариэль им всё равно не сказала: никакое золото не заставило бы суеверных крестьян смириться с тем, что их невестка оборотень, а так… они даже скрыли «нечистоту» невесты — иначе бы добрые люди не дали жить ни им, ни их будущим наследникам. Альмон, правда, подозревал, что первый ребёнок не его, но доказать ничего не мог, а Тара решила, что внучка пошла в неё.

И что Таришей её назвали в честь бабушки.

Всё же Мариэль крупно повезло, что обе дочери родились ночью. И быстро. Не одного оборотня опознали по характерным золотистым отблескам, которыми на солнечном свету отливает их кровь.

Одна Пресветлая знает, каких усилий и какой осторожности им с Ташей стоит скрываться все эти годы.

Пальцы Мариэль тянутся к золотой цепочке, блестевшей в тёмной глубине тайника.

Украшения продавали потихоньку, в основном для того, чтобы улучшить производство. На выручку с сидра Фаргори давно могли купить себе дом в городе, построить фабрику по соседству и уехать из этой дыры, но скупость и страх перед неизвестностью удерживали их в деревне. Да и… их сидр ценился так высоко именно потому, что был штучной домашней продукцией. Зато теперь скопленных денег хватало, чтобы покупать Таше книги, наряды и породистого коня; пусть её дочь выросла среди простолюдинов, но Таша принцесса, и Мариэль хотела видеть её образованной и выглядящей соответственно. Хотя бы дома.

Впрочем, даже уличная одежда дочерей была куда лучше того рванья, в котором бегали остальные дети.

Мариэль задумчиво вертит в ладони кулон с корвольфом.

Она без сожаления продаст все свои драгоценности, кроме трёх. Кулона, маминого подарка на свадьбу, и перстней. Печать Бьорков и печать Морли…

Всё, что осталось у неё от прошлого.

Всё, что напоминало о том, что детство во дворце не было прекрасным сном.

Наверное, кулон она отдаст Таше в день рождения. Вдобавок к новой книжке и атласным туфлям. Надо же, скоро её девочке уже исполнится десять…

Наклонив ладонь, Мариэль позволяет подвеске соскользнуть обратно в тайник.

Что ж, может, смерть Альмона пойдёт Таше на пользу. Может, теперь она наконец поймёт, что жизнь — не сказка. А когда-нибудь…

Когда-нибудь она вырастет.

И тогда, быть может, Мариэль наконец сможет рассказать ей всё без утайки…

— Шло время, но я всё не могла понять, почему умер мой папа. Почему он, а не тот, без кого бы этот мир стал лучше.

Таша вспомнила и те мысли, и тринадцатилетнюю себя.

Сейчас вспоминать это было даже как-то забавно.

— В общем, мне тогда было тринадцать, и я продолжала периодически плакать из-за всего этого. А мама как-то раз зашла в комнату и увидела мои слёзы, и тогда… — Таша поправила плед, разгладив шерстяные складки. — Тогда она мне всё и рассказала.

— …прости. Я просто больше не могу видеть, как ты плачешь не по тому.

Мариэль по-прежнему смотрит в окно. Как всё то время, что она выплескивала слова, давно жаждавшие выплеснуться.

А Таша сидит, широко раскрытыми глазами глядя в пол.

— Ты должна знать. Но больше — никто. И никогда. Поняла?

Она молчит.

Всё, что она знала, всё, во что она верила, всё, что она любила — всё оказалось ложью. Сестра, которая не совсем сестра, папа, который совсем не папа… и мама, которая всю жизнь лгала.

Окружающим, мужу и родным дочерям.

— Ты никогда и никому этого не расскажешь. Слышишь, Таша? Ни Гасту, ни Лив, ни отцу Дармиори. Даже не думай это исповедать.

Она только кивает, не поднимая взгляда.

Мама, которая обрекла себя на жизнь с заведомо отвратительным, заведомо ненавистным человеком…

— Я надеюсь, ты поймёшь меня. И простишь… когда-нибудь. — Мариэль тихо идёт к двери. — Спокойной ночи, малыш.

Таша ещё долго сидит неподвижно.

Не раздеваясь, откидывается на подушку, глядя в потолок.

Что делать, когда жизнь разбивается на «до» и «после»? Как жить дальше, когда мира, каким ты его знала, больше нет?

Как понять и простить, если за тринадцать лет родная мать сказала тебе едва ли слово правды…

Джеми слушал даже её молчание.

— И ты… простила? — наконец тихо спросил он.