Кукушка

– Яльмар… – выдохнула она, увидав знакомое лицо, и с облегчением откинулась обратно. – Это всё-таки ты…

– Это я, я, – поспешил успокоить её варяг. – Как ты здесь очутилась?

– Я думала, что никогда тебя не разыщу… By Got, я ошибалась!

– Откуда ты взялась?

– Я расскажу тебе… всё расскажу… – произнесла девушка и вновь мучительно закашлялась. – Дай мне согреться… Принеси какой-нибудь еды… У тебя есть что-нибудь поесть? By Got, как холодно, у меня зуб на зуб не попадает… Помоги мне встать.

Варяг молча, одним движением вскинул девушку на плечо – та пискнуть не успела, и понёс на корму, где в кованой жаровне теплился огонь. Сопротивляться у неё не было ни сил, ни желания.

Да и руки всё равно не слушались.

* * *

…Когда Иоахим Шнырь открыл глаза и взглядом травника обвёл сидящих у костра Яна Андерсона, Вольдемара Гоппе и Иооса Шталлена, лицо его исказила усмешка.

– Что я вижу! – проговорил он. – Ты нашёл себе новых приятелей.

– Старых, друг мой, старых, – тем же тоном отозвался Андерсон. – И не приятелей – соратников. Рад тебя слышать. А то я уж подумал, что мои усилия не увенчаются успехом.

«Шнырь» нахмурился.

– Я тебе не друг, – сказал он. – Зачем ты тревожишь меня? Пользуешься тем, что я сплю и не могу выставить заслон?

– А ты не можешь? Не можешь, да? Превосходно! – Андерсон потёр ладони. – Может, мне интересно с тобой беседовать.

– Кто ты такой, Ян Андерсон? Скажи же мне наконец своё истинное имя. Я устал от догадок.

Толстяк гордо выпрямился и запахнулся в плащ.

– Меня зовут Ян, и я царь Нового Сиона! – провозгласил он. – В отличие от преподобного Томаса, я восстал, чтобы достроить и возглавить Царство Божие на земле. Нас душили и травили, уничтожали, как могли, но я всё равно вернулся. Надо мной не властны ни время, ни огонь, ни холодная сталь. Во мне, как феникс, возрождается Христос. Я есть Мессия. Я прошёл через страдания, подобные Христовым, и родил в своей душе Христа, а стало быть, стал Богом. А тот, кто стал Богом, сделался неподсуден морали человеческой! Мои апостолы уже много лет сеют по всем странам семена новой веры, несут народам свет свободы, равенства и братства. Наше дело правое, мы победим. И ты, Жуга с прозваньем Лис, сам того не желая, поможешь мне в этом.

«Шнырь» долго, пристально всматривался в его лицо, потом рассмеялся тихим травниковым смехом и потряс головой.

– По-моему, ты сумасшедший, – сказал он. – Да вы все бредите! Говорите о равенстве, братстве, хотя сами не равны и не имеете ни братьев, ни сестёр. Что вы знаете о равенстве? Хотите сделать всех богатыми, чтобы никто ни в чём не нуждался? Так ведь люди злы. Все тотчас подерутся, потому что кому-то покажется, что соседу дадено больше. Хотите общество холопов? Это будет мерзко, да и стадом надо управлять, какое тут равенство! Невозможно сделать кого-то счастливым насильно, как ни пытайся. Только сам человек может решить, счастлив он или нет. Бедняк радуется куску хлеба, а богатей печалится, что не хватает денег, чтобы пристроить к дому четвёртый этаж, – кто счастливее? Почему-то, когда говорят о свободе и равенстве, никто не думает о справедливости, всем хочется только отнять и поделить. А свобода… – Он помедлил. – Я был свободен. По крайней мере, мне так казалось. Я сидел в лесу и думал, что в любое время могу выйти в мир, а могу не выходить. Но вот и до меня добрались – сначала та девушка, потом мальчишка. Потом все прочие, с дубьём и огнестрелом. Так что? Пришла война, и даже если я не хочу об этом думать, я, оказывается, не могу быть в стороне. Уйду от битвы – битва придёт ко мне. А тогда какой смысл бежать? Война не вечна, рано или поздно она кончится. Через несколько лет все мы, в сущности, забудем её. Мы будем наслаждаться миром, а во всех частях света уже задумают новую войну, и когда она начнётся, лет этак через тридцать, теперешняя покажется нам совершенно бессмысленной. А в промежутке между двумя войнами все мы будем снова спать с женщинами, устраивать празднества, напиваться и наживать деньги. Человека не изменить, господин Гоппе… и не переделать силой, – это я вам, господин Шталлен. Я как-то вычитал, что в Индии или в Китае есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и покрываются грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, глядя в никуда, и размышляют. Может, это в вашем понимании свобода? Так вот, даже если я или ты, Ян Андерсон, или кто-нибудь из них, – он указал на Вольдемара и Иооса, – найдём подходящий холм и усядемся на нём, свободы это не прибавит. Ни тебе, ни мне, ни тем, которые внизу.

Андерсон поднял бровь.

– Да ты прямо проповедник! – сказал он. – Может, ты выбрал не ту стезю?