Кукушка

– Да поймите же, – увещевал монах, – он ранен. Принесите кто-нибудь воды!

Мальчишка снова застонал, кто-то подхватил его на руки и унёс. А Бенедикт наконец нашёл очки, надел их и успел увидеть, как широкоплечий дядька – не иначе, каменщик – шагнул вперёд, хватил монаха кулаком по голове, и тот упал. Белый посох застучал о камни. Эта сцена врезалась в цепкую память художника: толпа, мужчина с мальчиком на руках и падающий бернардинец. Белая собака, больше похожая на волка, зарычала, прыгнула и подобралась возле тела, защищая хозяина. Люди ахнули, отшатнулись, но через миг опомнились. Воздух наполнился камнями. Что было дальше, Бенедикт не видел. Раздавались удары, кто-то кричал: «Хватай собаку!», другой отвечал ему: «Ищи дурака». Чья-то рука помогла Бенедикту подняться, отряхнула его камзол и штаны, он бормотал благодарности. Перед глазами всё плыло. В общем, обошлось, даже очки уцелели, разве что в сутолоке у него срезали кошель, но там были только два несчастных патара, и Бенедикт не очень о них сожалел.

Так вот, человек, лежащий на столе, и был тем монахом.

Урок продолжался. Мэтр Лори с указкой в руках объяснял, где что находится («…мышцы развиты достаточно, бу-бу-бу-бу… habitus astenicum, бу-бу… наличествует худоба…»), ученики хихикали, скрывая робость и смущение, и обстреливали друг друга шариками жёваной бумаги. Бенедикт рисовал, но мысли его были далеко. Он не завтракал сегодня, в животе урчало. Свинец карандаша скользил по бумаге, а Бенедикт представлял себе голубя на вертеле: поджаристую солёненькую корочку, хрустящие белые косточки и дивный аромат жареной птицы. Чтобы отвлечься, он начал вспоминать другие блюда – хэхактбалы, насибалы, хотпот и хаше[113], и амстердамские воздушные пироги из риса, и мамашиного гуся по-фламандски с чесноком и сливками, и угорька на вертеле с двойным брюжским пивом, и колбаски с белым соусом, и каплуна, и бейтувский студень с гречневой мукой и роммельграудом[114], и горох по-зеландски со шпиком и патокой, и даже «Искушение Янссонса» – запеканку из картошки и солёной рыбы, придуманную в осаждённом Лейдене одной бойкой хозяюшкой и очень популярную в последние три месяца, пока в подвалах города ещё были селёдка и картошка. Так, размышляя о приятном, пропуская большую часть объяснений мимо ушей, Бенедикт водил карандашом и глотал слюну, пока вдруг им не овладело déjà vu. Он не мог отделаться от ощущения, что всё это когда-то с ним уже было. На мгновение ему стало страшно, по спине пробежал холодок, но в следующий миг он вгляделся в рисунок и понял, в чём дело.

Этого человека он уже когда-то рисовал.

Карандаш проткнул бумагу и нырнул в дыру в мольберте.

– Что за чёрт…

Смерть часто меняет облик человека, но ошибка была исключена. Папаша Норберт мог ругать сына за что угодно, но даже он не мог поспорить с тем, что у Бенедикта фантастическая память на лица. Такая мелочь, как rigor mortis[115], не могла его обмануть. Секунду или две Бенедикт всматривался в нарисованное лицо, затем в порыве озарения несколькими штрихами добавил к портрету длинные взлохмаченные волосы, «открыл» ему глаза и вздрогнул, словно от удара.

– Матерь Божья!

Перед ним был травник по прозвищу Лис. Тот самый, чей портрет он рисовал по памяти когда-то для монаха-инквизитора.

Бенедикт почувствовал беспомощность и огляделся. Однако никто ничего не заметил, все сидели, уткнувшись в свои листы. Рем отвлёкся на его прерывистый вздох, но приписал всё холоду и вернулся к своему рисунку, и только белобрысый новичок, перед которым не было мольберта, обратил внимание на его смятение и теперь разглядывал Бенедикта в упор. Тот отвёл глаза и устремил взор на кафедру, где мэтр Лори как раз заканчивал свои пространные объяснения и собирался перейти непосредственно к вскрытию.

– Как видим, – бубнил он, тыкая указкой, – тело покрывают множественные следы побоев, синяки и мелкие раны. Это указывает на то, что незадолго перед смертью этот человек был бит дубинкою, а может быть, камнями, или упал с высоты, отчего и умер без покаяния, и тело его в настоящий момент служит нам наглядным, так сказать, пособием… Кхм-кхум! Да. Если приглядеться, мы увидим, что многие раны зажили, хотя не до конца. Есть также и более старые шрамы – вот здесь… здесь… и здесь, на виске. Да. Очевидно, его modus vivendi[116] был таков, что он неоднократно ввязывался, так сказать, в драки, что для него погано кончилось. Не следуйте его примеру, или вы окончите свои дни на анатомическом столе, представляя собой, так сказать, натюрморт…[117] Кхм-кхум! Ну а теперь приступим.

Он отложил указку, с тихим звоном взял из ящичка ланцет и повернулся к телу. По рядам пронёсся возбуждённый шёпот, школяры заинтересованно подались вперёд. Их, столько времени проживших посреди войны, было трудно удивить зрелищем побоев, а вот вскрытие – совсем другое дело. Мэтр Лори отмерил вниз от шеи трупа пальцами сколько-то дюймов, поведал, сколько именно (все записали), и вонзил треугольное лезвие куда-то под грудину.