Кукушка

– Не-ет, Дважды-в-день, ничего ты не понимаешь. Во всех Нидерландах нет ни одного такого заведения, только в Гейдельберге, а это уже Германия. А не всем же по карману ехать за границу! Вот увидишь, они не прогадают. Они уже сейчас выбирают, кому послать приглашения (учёным, в смысле), чтобы они приехали сюда преподавать. Говорят, хотят позвать даже самого Эразма из Роттердама.

– Ну? А кто это?

Ялка слушала вполуха, сидя на берегу, смотрела на воду, на небо, на городские башни, на пролом в стене, на дальние валы разбитых дамб, на корабли и вспоминала. Вспоминала, как она вернулась и увидела опустевший костёр. Прошло больше двух суток с момента казни травника, а она всё никак не могла понять, что было, а чего не было. Сон, явь, видения – всё в её сознании перемешалось, стало неотличимым друг от друга. Старый мир, новый – она не могла понять, в котором все они теперь находятся, но Золтан Хагг был с ними и был жив, а между тем она отчётливо помнила, как он умер у неё на руках. Или ей приснилось? А может, это нынешняя жизнь ей снится? Ялка сидела и боялась шевельнуться, чтобы, не дай бог, случайно не пробудиться. Михелькин принёс ей миску густого горячего супа, неловко улыбнулся и ушёл. В последнее время они почти не разговаривали – в сущности, разговаривать было уже не о чем. Неподалёку Смитте рубил на дрова большое, принесённое волнами бревно. Толстяк теперь казался полностью нормальным, правда, то и дело замирал, прислушиваясь к себе, словно боялся, что безумие вернётся, но помнил ли он о том времени, когда был безумен? Ялка не спрашивала, а Смитте тряс обритой головой и возвращался к своему занятию.

Испанцы сняли осаду вечером того же дня, когда казнили травника. Вода прибывала так стремительно, что войска едва успели собраться и уйти, пока дороги окончательно не затопило. Испанцы бежали чуть ли не в панике. С ними ушли обозы, маркитанты, полевые бордели, все, кто их обслуживал, снабжал боеприпасами и продовольствием, искал среди них выгоду или пытался обжулить. Кто хотел, остался – испанцы никого не стали неволить. После полугодовой осады всем осточертело сидеть на месте. Ялка смотрела на проходящие мимо ряды пехоты, на едущую коннницу и видела затаённую радость на серых солдатских лицах: несмотря на потери и сожаление о победе, выскользнувшей из рук, они были рады перемене. Они уходили, оставляя сгнившие палатки, утонувшие в грязи кострища, затопленные рвы и окопы. Топали копыта, скрипели колёса повозок и лафетов, чавкали в грязи солдатские сапоги. Над головами полоскались отсыревшие знамёна, вздымались острия пик и лезвия алебард. Война уходила, и у всех было чувство, что скоро она уйдёт из Нидерландов навсегда.

Чуть в стороне у маленького костерка сидели Фриц, Октавия и Томас. Делать им особо было нечего, и все трое предавались размышлениям, что станут делать в будущем.

– Куда податься думаешь, а, Томас?

– Что мне думать, коль судьба моя предопределена, – рассеянно отвечал тот. – Я согрешил, но и другие согрешили. Куда подамся? Удалюсь обратно в монастырь, буду замаливать грех колдовства, ошибки инквизиции и делать так, чтобы католическая вера снова обрела утраченные добро и милосердие. Потом, коли на то будет воля божья, пойду по свету. Буду проповедовать, учить…

– Учить! – вспылил Фридрих. – Как же! Вот и будешь как этот твой испанец. Начнёшь, небось, искать еретиков. Ты так ничего и не понял. Твои католики – звери и ненасытные палачи. Я никогда не пойду на мир с ними!

– Легко отречься, если что-то исказилось, – философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе, – труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов – пока это смог сделать только наш Господь Иисус Христос. Попробуем же искупить свои. Я не оставлю католичество, ибо не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.

– Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, – задумчиво проговорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. – Сестру и маму. Теперь меня не запугать, теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.

– Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.

– Подумаешь! – Фриц подвигал браслет на запястье. – Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.

– Ну и п-подохнешь.

– Надо будет, так подохну. Тебе-то что?

– Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.

Они ругались, как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться новая дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но ведь они едва ли помнили о ней.