Куликовская битва. Одна строчка в летописи

– Что ты, старый девку в краску вгоняешь, – заворчала Ефросинья, – что о нас Никита подумает? Разве так можно напрямую товар свой расхваливать. Можно подумать, что наш товар залежалый, и мы хотим его побыстрее с рук сбыть. Да краше Любавы никого во всей Москве не сыскать. Вон, все молодцы в округе глаз на неё положили, так и выписывают кренделя вокруг дома. Скоро и сваты начнут гурьбой валить, только стол успевай накрывать. А вот хозяйка она и впрямь ладная, за что не возьмётся, всё горит в её руках.

– Дедушка! Бабушка! – воскликнула внучка и, закрыв лицо ладонями, убежала в светёлку.

  На щеках Никиты разыгрался багряный румянец. Он был смущён и застенчиво улыбался.

– А внучка ваша действительно красавица, – с волнением в голосе произнёс он, – если положить руку на сердце Захарий Иванович, то шибко она мне приглянулась. Я ее, когда первый раз увидел, так дыхание перехватило, словно от хрена ядрёного в окрошке. Две недели её не видел, а словно век для меня минул. Я когда над летописью трудился, то лицо Любавы на меня средь свитка смотрело. Улыбалась мне Любава, а я боялся, что сейчас её веснушки спрыгнут на бумагу и разбегутся по строчкам, прячась за буквы. Как я их потом соберу и верну на место?

– Веснушки говоришь, по бумаге бегать собирались? И в прятки играть? – произнёс Захарий и, покачав головой, добавил, – ну коли такие чудные мысли у тебя, то деваться тебе добрый молодец некуда. Мой тебе совет – женись. Время свадеб – Покров совсем недалече.

– Так я не против, – печально произнёс Никита, – только кому я нужен и кто на меня посмотрит? Вы на уши мои гляньте, не уши, а лопухи репейные. И нос редькой и ничего за душой. Ни кола, ни двора. Рубахи простой сроду не водилось, всё в рубище монашеском хожу. Что греха таить, Захарий Иванович, иногда так хочется в мирской одежде по улицам пройтись, как все молодые парни: в рубахе яркой и в портках из холста мягкого. Был бы жив батюшка мой, может он мне и сапоги бы сафьяновые справил.

– А мы не посмотрим на бедность твою, – ответил Захарий, – что мы не православные? Мы красу души русской не златом мерим. Так Фрось? Нам лишь бы внучка была счастлива за своим суженым и не мыкала горя по жизни.

– Вот ты и спроси её, люб Никита ей или нет, – обратилась Ефросинья к мужу, – а иначе что пустой разговор молоть? А без любви внучку я никому не отдам. Пусть режут меня, но обрекать Любашу на жизнь с мужем постылым я никому не позволю. Насмотрелась за жизнь на мученье соседских баб. Не жизнь это, когда любви нет. Лучше уж с яра, да в омут.

– А и спрошу, – ответил Захарий и кликнул внучку, – Любава! Слышь, внученька, поди сюда. Тут бабушка не справляется со снедью. Подсоби ей внученька.

  Любава несмело вошла в горницу и подошла к столу.

– Что тут прибирать? – Спросила она, – вы же не тронули ничего, только мёд пьёте.

  Судя по тому, что лицо её пылало румянцем, и взгляд её испуганно счастливый метался по горнице, она слышала весь разговор.

– Я вот что хотел тебя спросить, – начал разговор Захарий, – тут мне бабушка давеча сказала, что Никита приглянулся тебе. Под венец за него пойдёшь?

– Господи! – воскликнула Ефросинья и, покачав укоризненно головой, сказала, – Захарий! Ты, что на пожар торопишься? Ещё и сватов не видали, а ты про венец заговорил.

– Ну, так что скажешь, Любава, – не обращая внимания на слова жены, спросил дед, – приглянулся? Или у него и, правда, не уши, а лопухи и нос редькой?

– Обычные у Никиты уши, – пожав плечами, ответила Любава, – и нос ладный. Ему бы и впрямь рубаху одеть вместо рубища и тогда любая под венец с ним пойдёт.

– Любая? – остался недоволен ответом Захарий, – ты за себя молви.

– Я? Я…? – Пойду!– Потупив взгляд, произнесла Любава.

   Никита побледнел, словно мертвец в гробу, поднялся с лавки и взволновано произнёс:

– Уж не снится ли мне всё это, и не шутите ли вы надо мной? Пожалейте, Захарий Иванович! И ты, Любава меня, раба Божьего, пожалей. Разве можно шутить так? Если же это правда, то я век вам благодарен буду, а тебя Любонька всю жизнь беречь стану. А если вы шутите, то лучше бы убили смертью лютою.

– Какие шутки, – ответил Захарий, – мы, что нехристи какие. Ты вот что Никитушка. На ближайшей неделе, возьми игумена своего, пару монахов посолиднее и приходите после службы в монастыре Любаву сватать, как у нас на Руси положено. А потом такую свадьбу закатим, вся Москва помнить будет. Самого князя приглашу, чай не откажет старому ратнику.

– Ой! – испуганно воскликнула Любава, – а что мой батюшка с матушкой скажут? Вдруг супротив Никиты пойдут?

– Не пойдут, – успокоил её Захарий, – где это видано, чтобы мой сын против меня пошёл? Как возьму вожжи в сенцах, так неделю на зад не сядет. И не посмотрю что борода у него седая.

– Батюшку? Вожжами? – рассмеялась внучка. – Сколько себя помню, ты дедушка всегда грозился кого-нибудь из нас вожжами поучить. А сам никого даже пальцем не тронул. Добрый ты у нас. Я люблю тебя.

  Она подскочила к деду и стала его целовать. Потом подбежала к Ефросиньи и, целуя, шепнула ей на ухо: Бабушка, какая я счастливая. Спасибо тебе моя милая…