Культура и империализм

лечение или возвращение-к-жизни. Река Хония никогда не пересыхает: кажется, что она обладает сильной волей к жизни, смеется над засухой и погодными изменениями. Она течет тем же путем, никогда не спешит и никогда не колеблется. Люди видели это и были счастливы».* Конрадовские образы реки, исследования и таинственного окружения не выходят из головы, пока читаешь это. Хотя они имеют существенно разный вес и по-разному — подчас, даже раздражающе по-разному — воспринимаются в намеренно заниженном, сознательно неидиоматическом и аскетичном языке. У Нгуги белый человек теряет в значимости — он спрессован в единственной фигуре миссионера, неслучайно названного Ливингстоном — пусть даже его влияние ощущается в барьерах, которые разделяют одну от другой деревни, берега реки и народы. Во внутреннем конфликте, который опустошает жизнь Вайяки, Нгуги прослеживает неразрешенные напряжения, которые останутся и после завершения романа и которые роман и не пытается предотвратить. Рождается новая схема, в «Сердце тьмы» подавленная, из которой Нгуги черпает новые мифы, чья тонкая линия и конечная тьма означает возврат к Африке африканцев.

В романе Тайиба Салиха «Сезон паломничества на север» конрадовская река теперь оборачивается Нилом, чьи воды восстанавливают силы населяющих его народов, а британский нарратив Конрада от первого лица и европейские персонажи, — все в определенном смысле оказывается перевернутым, прежде всего потому, что говорят здесь по-арабски; во-вторых, оттого, что в романе Салиха суданец отправляется на север, в Европу; и в-третьих, потому

* Ngugi James. The River Between. London: Heinemann, 1965. P. 1.

что нарратор сам ведет рассказ из суданской деревни. Путешествие к сердцу тьмы, таким образом, превращается в сакрализованную хиджру из суданской деревни, все еще отягощенной колониальным наследием, в сердце Европы, где Мостафа Саид, зеркальный образ Куртца, дает волю ритуальному насилию, направленному на самого себя, на европейскую женщину, на понимание нарратора. Хиджра завершается возвращением Саида в родную деревню и его самоубийством. Миметические перевертыши Салиха в отношении Конрада столь очевидны, что даже украшенный черепами забор Куртца превращается здесь в описание европейских книг, сложенных в секретной библиотеке Саида. Вторжения и пересечения с севера на юг и с юга на север расширяют и усложняют челночную траекторию, обозначенную Конрадом. Результатом путешествия оказывается претензия не просто на вымышленную территорию, но попытка артикуляции ряда различий и их имагинативных следствий, приглушенных величественной прозой Конрада.

Вон там точно так же, как и здесь, не лучше и не хуже. Но я — отсюда, точно так же, как финиковая пальма во внутреннем дворике нашего дома выросла в нашем доме, а не в чьем-либо другом. Тот факт, что они пришли на нашу землю, не знаю уж почему, означает ли это, что мы должны отравить наше настоящее и будущее? Рано или поздно они уйдут из нашей страны точно так же, как многие народы в ходе истории ушли из многих других стран. Железные дороги, корабли, госпитали, фактории и школы станут нашими, и мы заговорим на их языке без чувства вины или благодарности. Мы снова будем такими же, как прежде — обычными людьми, — и даже если мы лжем, то должны лгать по-своему.

* Salih Tayeb. Season of Migration to the North, trans. Denys Johnson-Davies. London: Heinemann, 1970. P. 49—50.

Таким образом, постимперские писатели третьего мира несут свое прошлое в себе — как шрамы от унизительных ран, как побуждение к различным практикам, как потенциальный пересмотр отношения к прошлому, устремленный к постколониальному будущему, как заново интерпретируемый и заново развертываемый опыт — часть общего движения сопротивления прочь от колониализма.