Культура и империализм

Все эти гибридные контрэнергии действуют в самых различных областях, через разных индивидов и в разное время, порождая сообщество или культуру многочисленных антисистемных возможностей и практик коллективного человеческого существования (но не доктрины и завершенные теории), которые основываются не на насилии и господстве. Именно они подпитывали восстания 1980-х, о чем я говорил ранее. Авторитарный, необоримый образ империи, исподволь охвативший многие сферы интеллектуальной власти, занимающие в современной культуре центральное место, встречает сопротивление в постоянных вопиющих разрывах интеллектуальной и секулярной нечистоты — смешанных жанрах, неожиданных сочетаниях традиции и новизны, политического опыта, основанного, скорее, на общностях усилий и интерпретации (в широком смысле слова), чем на классах или корпорациях владения, присвоения и власти.

Я понял, что и сам вновь и вновь возвращаюсь к памятному месту из произведения Гуго Сен-Виктор-ского, монаха XII века из Саксонии.

А потому источник великой добродетели для практикующего ума учиться мало-помалу, сначала изменить отношение к видимым и преходящим вещам, затем, возможно, удастся превзойти их. Человек, кому мила его родина, все еще робкий новичок; тот, для кого всякая почва как родная — уже сильнее; но совершенен лишь тот, для кого целый мир — чужбина. Робкие души привязываются к одному месту в мире, сильный человек распространяет свою любовь на все места, совершенный человек — превзошел и это.

Эрих Ауэрбах, великий немецкий ученый, который провел годы Второй мировой войны в изгнании

* Hugo of St Victor. Didascalicon, trans. Jerome Taylor. New York: Columbia University Press, 1961. P. 101.

в Турции, цитирует этот фрагмент как модель для всякого — мужчины и женщины — кто намерен превзойти узы имперских, национальных или провинциальных границ. Только через такой подход может историк, например, понять человеческий опыт и его письменные воплощения во всем их многообразии и специфике. В противном случае может оказаться, что вы более привержены к исключениям и предрассудкам, нежели к негативной свободе реального знания. Но заметьте, что Гуго дважды поясняет, что «сильный» или «совершенный» человек добивается независимости и беспристрастности не за счет того, что отвергает их, но за счет того, что изживает привязанности. Изгнание предполагает, что существуют родные места, существуют любовь и искренняя привязанность к ним. Всеобщая истина изгнания не в том, что кто-то утратил эту любовь или дом, но в том, что каждый из нас подвержен неожиданной и нежеланной утрате. А потому относись к опыту как если бы он мог в любую минуту исчезнуть: что в нем такого, что держит или укореняет его в реальности? Что из этого ты сохранишь, от чего отречешься, что вернешь вновь? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно обладать независимостью и беспристрастностью того, кому «мила» родная земля, но чье действительное состояние делает невозможным возврат к этой «милости», — и еще более невозможно удовлетвориться ее заменителями, существующими в виде иллюзии или догмы, происходит ли то от гордости за чье-либо наследие или от уверенности в том, кто «мы» есть.