Культура и ценность. О достоверности

Доктрина Павла о предопределении, например, для моего уровня нерелигиозности: жуткий нонсенс. Значит, она не для меня, ибо я воспринимаю ее образ неверно. Если это священный и прекрасный образ, тогда он таков на ином уровне восприятия, где его принимают совершенно иначе, нежели могу допустить я.

Христианство основано не на исторической истине, оно дает нам (исторический) пересказ и прибавляет: теперь верьте! Но не рассказу, который якобы есть историческое повествование; нет, верьте всему, и к этому должна сводиться ваша жизнь. Вот послание – и воспринимайте его иначе, нежели прочие исторические послания. У него особое место в вашей жизни. – И в этом нет парадокса.

Если я пойму, насколько сам мелок и ничтожен, я стану более смиренным.

Никто не скажет о себе самом, что он мерзок. Ибо если я скажу такое, пусть даже это правда, сам я этой правды не постигну; иначе я должен обезуметь или измениться.

Пил кофе с А. Р.[45]; все не так, как раньше, но ничего дурного.

Звучит странно: исторические повествования Евангелий могут оказаться в историческом смысле очевидно ложными, и все же вера от этого ничего не потеряет: не потому, что она связана с универсальной истиной, а потому, скорее, что историческое доказательство (игра в такие доказательства) несущественна для веры. Это послание (Евангелия) воспринимается человеком с верой (с любовью). Это оправдывает его достоверность, и ничего более.

Отношение верующего к этому посланию не есть ни отношение к исторической истине (вероятности), ни к доктрине, толкующей об истинах разума. Это есть особое отношение. (Мы по-разному относимся даже к тому, что называем жанрами литературы.)

О себе нельзя написать более правдиво, чем пишешь. Вот разница между писанием о себе и о том, что внешне. О себе ты пишешь с высоты собственного положения. Ты стоишь не на подпорках и не на перекладине лесенки, а упираешься в землю босыми ногами.

Великое благо – сегодня я могу работать. Но как легко я забываю о дарованных мне благах!

Читаю: «И никто не скажет, что Христос – Господь; Он Дух Святой». Это верно: я не назову его Богом, потому что это ничего для меня не значит. Я могу назвать его «образцом», «Богом» и еще как-то, могу понять, когда его так называют, но не могу произнести слово «Бог» осознанно. Потому что не верю, что Он придет судить меня, потому что это мне ничего не говорит. А скажет это мне что-либо лишь тогда, когда я буду жить иной жизнью.

Что вынуждает даже меня верить в воскрешение Христа? Я играю с этой мыслью – если Он не восставал из мертвых, тогда Он распался в могиле, как любой человек. Он мертв и разложился. В этом случае Он учитель, подобный прочим, и уже не может помочь; и мы вновь осиротели и остались одни. И должны искать мудрость и размышлять. Как если бы мы очутились в аду, где можем лишь видеть сны, и отделены от небес каменным сводом. Но если искупление воистину возможно – нужна уверенность, а не мудрость, не сны, не размышления, и эта уверенность будет верой. А вера есть вера в то, что нужно сердцу, душе, а не интеллекту. Ибо моя душа со всеми ее страстями, как она есть, в плоти и крови, ищет искупления, а вовсе не мой абстрактный разум. Возможно, кто-то скажет: лишь любовь ведет к воскрешению. Или: любовь верит в воскрешение. Что побеждает сомнения, как если бы было искупление. Кто-то скажет: искупающая любовь верит даже в воскрешение; держится даже за искупление. Держаться за это значит искренне верить. Отсюда вывод: сперва обрети искупление и крепко держись за него (хватайся за искупление) – и ты поймешь, что держишься за веру.

Это возможно, только если ты уже не на земле, но низвергнут с небес.

Тогда все иначе и не удивительно, что можно делать то, чего сейчас ты сделать не в состоянии. (Верно, что подвешенный выглядит как тот, кто стоит, но взаимодействие сил внутри него совсем другое. И потому он может поступать иначе, чем стоящий.)

1938

Идея Фрейда: в безумии замок не разрушается, а лишь меняется; старый ключ его уже не откроет, нужен ключ с другими бороздами.

Симфония Брукнера имеет два начала: начало первой темы и начало второй. Эти две темы находятся друг с другом не в кровном, но в семейном родстве.

Девятая симфония Брукнера есть своего рода спор с Бетховеном, потому что становится переносимой, видом подражания, которым иначе она не была бы. Она относится к Девятой Бетховена во многом так же, как «Фауст» Ленау к «Фаусту» Гёте, как католический Фауст к Фаусту Просвещения, и т. д.

Нет ничего труднее, чем не обманывать себя.

Лонгфелло:

В дни искусной старины
Камень к камню – поднимал
Мастер ярусы стены
И богам свой труд вверял[46].

(Вполне подходит для моего девиза.)