Культура и ценность. О достоверности

Феномены, родственные языку, в музыке и архитектуре. Значимая нерегулярность – в готике (мне видятся башни собора Святого Василия[47]). В музыке Баха языка больше, чем у Моцарта или Гайдна. Басовый речитатив в 4-й части Девятой симфонии Бетховена (ср. с замечанием Шопенгауэра об универсальной музыке, сочиненной для конкретного текста[48]).

В философии победитель гонки тот, кто бежит медленнее всех. Или: тот, кто приходит к финишу последним.

1939

Пройти психоанализ почти то же, что питаться плодами древа познания. Знание, которое мы обретаем, ставит перед нами новые этические проблемы, но никак не помогает их разрешению.

1939–1940

Чего недостает музыке Мендельсона? «Мужественности» мелодики?

Ветхий Завет напоминает тело без головы; Новый Завет – голова; послания апостолов – венец на голове.

Если размышлять о еврейской Библии, о Ветхом Завете отдельно, хочется сказать: голова (по-прежнему) отсутствует у тела. Отсутствует решение проблем. Отсутствует исполнение надежд. Но вовсе не обязательно голове иметь венец.

Зависть пренебрежима, то есть: характерный цвет зависти не уходит глубоко, под ней страсти имеют другую окраску. (Это, конечно, не делает зависть менее реальной.)

Мерка гения – характер, даже если характер сам по себе не гениален.

Гений – не «талант и характер», но характер, проявляющий себя в форме особого таланта. Когда один выказывает мужество, прыгая в воду, другой мужественно пишет симфонию. (Плохой пример.)

В гении не больше света, чем в любом достойном человеке, но гений фокусирует этот свет в яркий луч посредством особых линз.

Почему душу бередят тщеславные мысли – ведь они всего лишь тщеславны? Так или иначе, они бередят душу.

(Как ветер может гнуть дерево, ведь он всего-навсего ветер? Он гнет дерево, и не забывайте об этом.)

Нельзя говорить правду, если не победил себя. Нельзя говорить правду, потому что ты еще недостаточно умен.

Правду могут говорить лишь те, кто в ней обитает, а не те, кто живет во лжи и не стремится к правде из глубин лжи.

Почивать на лаврах не менее опасно, чем отдыхать, бредя по снегу. Засыпаешь и умираешь во сне.

Чудовищная суетность желаний раскрывается, например, в моем желании заполнить красивую записную книжку записями как можно скорее. От этого я ничего не получу; я желаю этого не потому, что это, так сказать, будет доказательством моей продуктивности; это просто желание избавиться от чего-то привычного как можно быстрее; хотя, конечно, едва избавившись, я заведу новую, и все повторится снова.

Можно назвать Шопенгауэра грубым мыслителем. У него есть утонченность, но на определенном уровне она вдруг исчезает, и он становится невыносимо грубым. Где начинается истинная глубина, он заканчивается.

Можно сказать, что он никогда не оценивает себя.

Я сижу в жизненном седле, как неумелый седок на коне. Лишь добрый нрав лошади не позволил ей до сих пор скинуть меня.

Впечатление (от этой мелодии) совершенно неописуемо. Это значит: описание не годится (для моих целей), эту мелодию нужно слышать.

Если искусство призвано «пробуждать чувства», тогда, быть может, восприятие искусства органами чувств относится к таким чувствам?

Моя оригинальность (если слово правильное) есть, я полагаю, оригинальность почвы, а не семени. (Вероятно, у меня нет собственного семени.) Бросьте семя в мою почву, и оно прорастет иначе, нежели в любой другой почве.

Оригинальность Фрейда схожа с моей. Я всегда верил – не ведая почему, – что исходное зерно психоанализа посадил Брейер, а не Фрейд. Конечно, зернышко Брейера было крошечным.

(Мужество всегда оригинально.)

Люди сегодня считают, что ученые должны наставлять их, а поэты, музыканты и т. п. – развлекать. Что последние тоже порой способны наставлять, в голову не приходит.

Игра на рояле – танец человеческих пальцев.

Шекспир, кто-то может сказать, изображает танец человеческих страстей. По этой причине он вынужден быть объективным, иначе он не сумел бы отобразить этот танец страстей, лишь рассуждал бы о нем. Но он показывает нам страсти в танце, без натуралистичности. (Я почерпнул эту мысль у Пауля Энгельмана.)

Сравнения Н. З.[49] оставляют сколько угодно простора для интерпретаций. Они бездонны.

В них меньше стиля, чем в первых словах ребенка. Даже великое творение искусства должно иметь нечто «стильное», пусть порой это нечто называют «модным».

1940

За всем великим искусством скрывается дикое животное, которое приручили.

Но не в Мендельсоне. Все великое искусство основано на примитивных человеческих потребностях. Это не мелодия (как, возможно, у Вагнера), но они придают мелодии глубину и силу.

В этом отношении Мендельсона можно назвать репродуктивным композитором. В том же смысле: мой дом для Гретль[50] есть продукт безусловно чувствительного слуха, хорошего тона, выражение тонкого понимания (культуры и пр.). Но первобытная жизнь, дикая жизнь, которая рвется на волю, в нем отсутствует. И можно сказать: отсутствует здоровье (Кьеркегор). (Оранжерейное растение.)