Культура Возрождения в Италии

Из всех, кто считал себя способным построить государство[157], Макиавелли был бесспорно самым великим. Он всегда воспринимает наличные силы как живые, активные, правильно и великодушно толкует альтернативы и не пытается обманывать себя или других. В нем нет и тени тщеславия или стяжательства, и пишет он не для публики, а либо для властей и правителей, либо для друзей. Он опасен не ложной гениальностью, не превратным толкованием понятий, а пылкой фантазией, которую он с трудом сдерживает. Его политическая объективность порой ужасает своей откровенностью, но она возникла во время крайних бедствий и опасностей, в такое время, когда люди уже с трудом верили в право или не предполагали возможность справедливости. Добродетельное возмущение такой откровенностью не производит на нас, видевших, как действуют правые и левые силы, особого впечатления. Макиавелли был по крайней мере способен забывать о себе, видя развитие событий. Вообще он — патриот в высшем смысле слова, хотя в его сочинениях нет (за исключением нескольких слов) прямого энтузиазма, и несмотря на то, что сами флорентийцы стали в конце концов считать его преступником[158]. Но как ни далеко он, по примеру многих других, ни заходил в поступках и речах, благо государства было его первой и последней мыслью.

Его полная программа устройства нового флорентийского государства изложена в докладной записке Льву X[159], составленной после смерти младшего Лоренцо Медичи, герцога Урбинского (1519 г.), которому он посвятил свою книгу «Государь». Положение вещей уже иное и полностью искаженное, предложенные средства и пути часто далеко не моральны; но очень интересно видеть, как он надеется на то, что наследницей Медичи будет республика, причем умеренно демократическая по своему характеру. Трудно представить себе более искусное сочетание уступок папе, его сторонникам, с одной стороны, и защиты различных интересов Флоренции — с другой; мы как бы видим часовой механизм. В «Рассуждениях» («Discorsi») высказаны многочисленные принципы, отдельные замечания, параллели, политические перспективы и т. п. для Флоренции, и среди них встречаются изумительной красоты озарения.

Макиавелли признает закон прогрессирующего и совершающегося толчками развития государств и требует, чтобы государственный строй был гибким и способным к изменению, ибо лишь таким образом можно избежать внезапных смертных приговоров и изгнаний. По такой же причине, чтобы исключить насильственные меры частного характера и интервенции («смерть всякой свободы»), он предлагает ввести против вызвавших негодование граждан судебное обвинение (accusa), тогда как во Флоренции удовлетворялись лишь поношениями в их адрес. Он мастерски характеризует вынужденные запоздалые решения, играющие такую большую роль в критические периоды. Вместе с тем иногда фантазия и обстоятельства времени заставляют его прибегнуть к неумеренной похвале народа, который способен лучше, чем какой-либо правитель, выбрать нужных ему деятелей и которого можно «уговорами» побудить отказаться от заблуждений[160]. Что касается господства в Тоскане, то у него нет сомнений, что оно должно принадлежать его родному городу, а необходимость вновь покорить Пизу (в особом Discorso) считает жизненно важной; он сожалеет, что Ареццо после мятежа 1502 г. не был уничтожен, и в общем даже допускает, что итальянские республики должны продвигаться вовне и увеличиваться, чтобы обезопасить себя от нападений и установить мир в своих границах. Флоренция всегда действовала неправильно и вызвала смертельную вражду Пизы, Сиены и Лукки, тогда как Пистойя, с которой «обращались по-братски», добровольно подчинилась ей.

Сравнивать с единственной в своем роде Флоренцией немногие, еще существовавшие в XV в. республики, совершенно неоправданно: Флоренция была местом формирования итальянского, более того, современного духа Европы вообще. Сиена страдала от тяжелейших органических недостатков, и относительное процветание ее ремесел и искусств не должно вводить в заблуждение. Эней Сильвий[161] с тоской взирает на «веселые» имперские города Германии, где жизнь не омрачают конфискации имущества и наследства, деспотические власти и партии[162].

Генуя, собственно, не относится к сфере нашего рассмотрения, ибо до Андреа Дориа{119} не была связана с Возрождением, вследствие чего житель Ривьеры считался в Италии презирающим всякое высшее образование[163]. Борьба партий носила здесь такой дикий характер и сопровождалась такими потрясениями всех основ существования, что трудно даже понять, каким образом генуэзцам после всех революций и оккупации удавалось возвращаться к терпимому состоянию. Быть может, удавалось это потому, что почти без исключения все, участвующие в управлении государством, одновременно занимались торговлей[164]. И Генуя служит удивительным примером того, какую степень неуверенности может вынести предпринимательство в целом, и в частности богатство, с каким внутренним состоянием совместимо обладание колониями.