Культурное наследие русского зарубежья в диалоге цивилизаций XV – начала XX веков

Князь Курбский для московской власти навсегда стал не просто «нежелательной персоной», а лютым врагом; он же, «владея городами и селами в Волыни, ни в богатстве, ни в знатности не находил успокоения; …искал утешения в дружестве и в учении; зная язык латинский, переводил Цицерона; описал славное взятие Казани, войну Ливонскую, мучительства Иоанна… и тосковал о России, с чувством называя оную своим любимым отечеством»[102]. Главным сочинением Курбского в эмиграции, помимо его писем Ивану Грозному, стала «История о великом князе Московском», в которой он не только подробно описал период правления царя Ивана IV, но и дал развернутую критику установленного им тиранического режима и опричнины, обосновал программу реформ по ликвидации неограниченной формы правления и превращения России в сословно-представительную монархию.

На чужбине Курбский не стал литовцем, не примкнул к католикам, не изменил православию, более того, в условиях развития реформационного движения и еретических учений принял на себя роль его ревностного заступника и апологета, поборника единения всех православных и противника унии с польско-литовской католической церковью, которая на территории Речи Посполитой мечтала об униатстве. В Литве «Курбский написал “Историю о осьмом соборе”, резко тенденциозное антикатолическое произведение, в котором, излагая историю Ферраро-Флорентийского собора, рисовал в самых черных красках деятелей католической церкви и осуждал заключенную на соборе унию»[103]. Помимо неприятия католичества, Курбский развернул борьбу и с другой угрозой православию – учением Феодосия Косого – религиозного вольнодумца, противника церковной иерархии, мечтавшего освободить христианство от чуждых ему наслоений и возродить его исходную чистоту. За это в Московии он вместе с единомышленником Игнатием был отдан под суд, от которого им в 1554 году удалось сбежать в Литву, где их взгляды нашли понимание и живой отклик среди местного населения. Курбский, опасаясь разномыслия среди православных литовской земли, обратился с «Епистолией ко Кодияну Чапличю» – польскому пану, примкнувшему к учению Феодосия Косого, в которой разъяснял его неправильность и вредность. Однако такая стойкая приверженность Курбского православию никак не изменила суждения о нем в Москве. Тем не менее московская власть не смогла вычеркнуть его из истории России и мира, а переписка князя с Иваном Грозным вошла в число ценнейших письменных памятников отечественной культуры эпохи Средневековья.

К числу важных литературных памятников Руси второй половины XVI века относятся и послания Ивану Грозному другого русского эмигранта – нестяжателя, бывшего игумена Троице-Сергиева монастыря старца Артемия. За свои взгляды, несогласные с позицией иосифлян, он был осужден за ересь, отлучен от церкви и сослан на пожизненное заточение в Соловецкий монастырь. Однако в 1555 году старцу Артемию вместе с некоторыми другими еретиками удалось бежать в Литву, сначала в Витебск, а потом в Слуцк, где он занялся активной защитой православия, в том числе при поддержке и покровительстве князя Андрея Курбского. На чужбине старец Артемий, полный «любовью ко единоплеменной России», переводил на церковнославянский язык религиозную литературу, преподавал богословие, сочинял апологетические и полемические послания. Два из них были адресованы царю Ивану Грозному, которому старец говорил: «Подобает православному царю правостию и кротостию Христовою и с рассмотрением вся творити»[104]. Но ни «правости», ни «кротости Христовой», по мнению ряда жителей Московии, у русского самодержца не замечалось, что вело к росту числа беженцев из страны.

Парсуна Ивана Грозного. Национальный музей Дании. Копенгаген.

Именно в это время в Московской Руси зародилось такое понятие как «невозвращенец», что было связано с развитием практики отправки русских людей в другие страны на учебу или работу, после чего многие из них обратно на родину не возвращались, например, сын главы Посольского приказа А. Л. Ордина-Нащокина. Однако еще за сто лет до этого Иван Грозный направил нескольких московских людей на учебу в Европу, затем Борис Годунов «послал 18 молодых Боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию учиться языкам иностранным», из которых ни один не вернулся домой[105]. И причина этого, скорее всего, заключалась не в прельщении западным образом жизни, а в страхе перед невежественными кругами правящего слоя Московии, считавшими, что «кто по-латыни учился, тот с правого пути совратился», подлежит суду, а затем и суровому наказанию[106].