Культурное наследие русского зарубежья в диалоге цивилизаций XV – начала XX веков

Специалисты ценились тогда на вес золота, и их утрата воспринималась в качестве невосполнимого ущерба стране и ее правителю. Например, когда в 1547 году саксонец Шлитт по поручению Ивана Грозного решил отобрать в Европе для Московии «художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, людей искусных в древних и новых языках, даже теологов» и обратился за разрешением к Карлу V, то император, дав Шлитту «грамоту с дозволением искать в Германии людей, годных для службы Царя», поставил обязательное условие «не употреблять их способностей ко вреду Немецкой Империи» и их собственной жизни[85]. Однако вредить в данном случае стали не московиты, а «сенаторы любекские, беззаконно посадившие Шлитта в темницу», после чего собранные им мастера разбежались и лишь единицы «сумели тайно проехать в Россию и были ей полезны в важном деле гражданского образования»[86].

В 1581 году английская королева Елизавета I отправила московскому царю лейб-медика Роберта Якоби с такими словами: «Мужа искуснейшего в целении болезней уступаю тебе, моему брату кровному, не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здравие. Посылаю с ним, в угодность твою, аптекарей и цирюльников, волею и неволею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях»[87]. Иностранцев завозили в Московию и частные лица, например, братья Строгановы, нанимавшие для своих заводов голландских мастеров, медиков и аптекарей. В итоге, к концу XVI века только в русской армии служило «4300 немцев и поляков, 4000 казаков литовских, 150 шотландцев и нидерландцев, 100 датчан, шведов и греков», а также имелось два морских корабля, купленных и снаряженных в Любеке, «с кормщиком и матросами немецкими, там нанятыми»[88].

Параллельно развивалось обратное движение – поиск россиянами лучшей доли на чужбине, ставший особенно заметным в период правления Ивана Грозного: «Ужас, наведенный жестокостями Царя на всех Россиян, – писал Н. М. Карамзин, – произвел бегство многих из них в чужие земли. Князь Димитрий Вишневецкий служил примером; …он не захотел подвергать себя злобному своенравию Тирана; из воинского стана в южной России ушел к Сигизмунду, который принял Димитрия милостиво и дал ему собственного Медика, чтобы излечить сего славного воина от тяжкого недуга, произведенного в нем отравою. <…> Вслед за Вишневецким отъехали в Литву два брата, знатные сановники, Алексей и Гаврило Черкасские, без сомнения угрожаемые опалою»[89]. Однако самым известным среди знатных московских беглецов стал князь и воевода Андрей Курбский, в 1564 году бежавший, опасаясь расправы, по «подробной росписи дороги до литовского рубежа»[90].

Курбский снискал славу первого русского политического эмигранта. Он был единственным в Московии, кто решился публично отстоять свое право на уход в Литву, доказать царю, что он – «из земли <…> без вины изгнанный», «скиталец, жестоко оскорбленный», – не является предателем: «А то, что ты пишешь, именуя нас изменниками, – говорил Курбский Грозному, – так мы были принуждены тобой против воли крест целовать, ибо есть у вас обычай, если кто не присягнет – то умрет страшной смертью», а между тем известно, «что если кто-либо по принуждению присягает или клянется, то не на того падает грех, кто крест целует, но всего более на того, кто принуждает»[91]. В своем третьем послании царю Курбский, ссылаясь на Священное Писание и жизнь Христа, пытался обосновать право человека на эмиграцию и объяснить Грозному, что он, православный государь, идет «против слова господня: “Если… преследуют вас в городе, идите в другой”». Выбор между жизнью в изгнании и смертельной опалой на родине был однозначно решен князем в пользу эмиграции. Однако не все было так просто, ибо Курбский «как князь имел право выбирать своего сюзерена, но как воин, командующий войсками, он бежал не по совести» и «отъехал» от Ивана Грозного в нарушении всех московских норм и понятий, да еще в период Ливонской войны[92].