Культурные истоки французской революции

Этот проект не будет принят, но количество негласных разрешений возрастет: с 1719-го по 1729 год их давалось в среднем 6 в год, с 1730-го по 1746-й — 17, с 1751-го по 1763-й — уже 79, а с 1764-го по 1786-й их число достигнет 178. За два последних периода удовлетворено соответственно 59% и 56% прошений — что в процентном отношении почта столько же, сколько выдано привилегий на публикацию и письменных разрешений на издание{72}. Это происходило по двум причинам. Первая из них — экономическая; как замечает Мальзерб в «Записке о свободе печати» от 1788 года, «в интересах торговли было не давать иностранцам возможности обогащаться за счет продажи этих книг в ущерб французским издателям» (М., с. 247). Вторая причина — интеллектуальная, ведь «человек, никогда не читавший других книг, кроме тех, которые появились при непременном участии властей [т.е. получили официальное разрешение], в полном соответствии с законом, отстал бы от своих современников почта на целое столетие» (М., с. 241). «Просвещенные чиновники, которым был поручен надзор за книгопечатанием» (Мальзерб называет своих предшественников д’Аржансона и Шовлена), не только увеличили количество негласных разрешений, но и просто проявили большую терпимость: «Часто чувствовалось, что с книгой следует смириться, но неловко было признаваться в этом; по этой причине не хотелось давать никакого особого разрешения [...]. И тогда принималось решение сказать издателю, что он может осуществить издание, но потихоньку, чтобы полиция могла сделать вид, будто ей ничего не известно, и не изымать его. А поскольку невозможно было предвидеть, как к этому отнесутся духовные лица и блюстители закона, издателю советовали быть настороже и обещали загодя упредить его, если будет отдан приказ об аресте издания, чтобы он успел спрятать его. Я не знаю, как назвать такого рода разрешения, которые давались весьма часто. По сути дела, это не что иное, как заверение в безнаказанности» (М., с. 249). Например, такое заверение позволило Мальзербу в 1762 году охранить публикацию и продажу «Эмиля» Руссо, прежде чем Парламент осудил книгу и издал постановление об аресте ее автора{73}.

Итак, в основе управления книгопечатанием при Старом порядке лежал опасный парадокс: цензура была слишком либеральной, а кара за злоупотребление вседозволенностью — слишком суровой. В своей «Записке о свободе печати» 1788 года Мальзерб прозорливо обличает разрушительное воздействие такой системы. С одной стороны, она привела к подрыву государственной власти, поскольку негласные разрешения — это порядок, когда «правительство само уведомляло типографов и книгопродавцев, что они могут нарушать определенный закон» (в данном случае — не указывать в книге, что она имеет разрешение на публикацию), и не кто иной как начальник полиции своим попустительством «помогал им укрыться от правосудия» (М., с. 248 и 250). С другой стороны, при такой системе смириться с суровыми законами было особенно трудно, ведь они обрушивали свою кару как раз тогда, когда все или почти все свободно печаталось и открыто продавалось. «Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»{74}; это рассуждение Токвиля прекрасно показывает, что система книгоиздания, построенная на попустительстве нарушениям закона, не оправдала надежд и привела к разочарованиям.