Культурный разговор

Чё братушки, лютые псы,
Изголодалися?
По красной кровушке на сочной траве
Истосковалися?
Вот это оттепель, вот это да!
Вот это праздничек!
Эй, братва, выходи во двор,
Айда безобразничать!

(«Жар-бог-шуга»)

В общем-то, по-честному если, надо было или уходить, или оставаться – но уже иначе. Он и сделал по-честному – и ушел, и остался. Тот Костя, восьмидесятых-девяностых, ушел, и нынче Кинчев в концертах, когда поет прежние песни, как бы вспоминает сам себя прежнего, причем не без дистанции – и явился новый Костя. «Смирись, гордый человек». Почему-то я после этой знаменитой фразы всегда вспоминаю менее знаменитую, но чем-то схожую в интонации – «Пустите доброго человека, а не то он выломает дверь» (Бармалей Быкова в «Айболите-66»).

Не то чтобы «новый» Кинчев, с «Небом славян» и «Мы православные», мне не нравился. Чисто проповеднических песен у него немного, и в условиях тотального хаоса в головах они закономерны и скорее полезны. С чего бы мне возражать? Я и сама православная, правда, подтверждать в хоре свое вероисповедание не тянет. У каждого свой Бог, в конце концов, у меня вот он с лицом А.Н.Островского, то есть, объясняю, я настолько неисправимый великоросс, что даже не чувствую никакой угрозы ниоткуда, напрочь не воспринимаю никаких злоумышляющих басурман. Даже если воочию вижу – всерьез не принимаю. Если мы престол света, наши враги сами как-нибудь испарятся. Хуже, если мы не престол света – но тогда с кем воевать-то? А?

В кинчевском смирении явно проступало могучее усилие, раскаяние бунтовщика, искреннее, даже душераздирающее «прошение о помиловании». Странно, да? Талантливейший артист, с абсолютной сценичностью, ничем не запятнанный, никаким участием в шайках-лейках, кристалл, можно сказать, – в чем ему каяться, за что просить помилования?

Полноте, воскликнем мы в стиле ФМД, – да он ли каялся?

Однажды (дело было на «Радио Культура») Константин рассказал мне, что в детстве видел себя как-то странно, точно со стороны, – будто он висит или летает над миром, смотрит вниз, там все маленькие. То есть за пареньком присматривали давно, если вообще не украли его сразу, прямо из колыбели, подложив своего кого-то.

Кто ты? Кто ты такой? Кто я? А-а! –

пел он в притворном испуге в комическом «Соковыжимателе». Но проговаривается, «кто он такой» (смягчим: его лирический герой), наш человек-rock почти что на каждом шагу.

Вот, скажем, недавняя песня про «ангела с обожженным крылом». Где ж это ангел мог так неосторожно обжечься? Небесный огонь, как мы знаем, не жжет. Куда его на фиг занесло тогда? Также мы знаем обрывки и краешки давних-давних преданий о тех, кто свалился… нет, не с Луны, как поет Кинчев в одной песне, а покруче. Кто-то гордый, с группой товарищей… тогда-то им крылышки-то и опалило…

«Небо» – о нем Кинчев поет чаще всего, страстнее всего, с особой тоской и надеждой, как не могут петь «насельники рая» и как не поют обыкновенные люди, для которых «солнце» и «небо» – отличный повод, чтобы поехать с девчонкой на пикник. Это древняя тоска Падших и Ушедших, это надежда гордых изгнанников на прощение и возвращение…

4

Впрочем, случаются оазисы блаженного покоя. В мрачно-драгоценной твердыне сочиненных Кинчевым песен есть вкрапления чистой и светлой лирики – лучшие из них, на мой вкус, «Осеннее солнце» и «Лодка» (на стихи китайского поэта Су Ши). Это утонченное переживание своего растворения в природе, безмятежного единения с ней, притом с непременным и всем известным условием такого счастья – отсутствием других людей.

Их, людей, и так в песнях «Алисы» негусто, то есть их там и не бывает. Есть «я» и «мы», а отдельные какие-нибудь лица в мистерии индивидуально-общего движения неуместны. На равных правах с героем в лирическом диалоге оказываются разве что Природа и Родина, и лирическая ересь столетней давности рискует повториться сызнова («О Русь моя! Жена моя!»).

(Кстати сказать, у нелюбимого мною Бориса Парамонова есть уморительная реплика, как раз о подобных супружеских союзах: «Блока надо срочно развести с Россией. Он ей не муж».)

Конечно, Кинчев не претендует на роль супруга России, хотя бы потому, что это место другим кем-то прочно занято в действительности, а смиренно считает себя ее сыном, однако его герой никак не «один из». Он подает голос, и голос этот – властный, даже повелительный. Сыночек вырос и, что называется, «заматерел»… Воплощенный ветер, он летает над Родиной и Природой то в блаженстве, то в тревоге ветер – его любимый герой.

На моих глазах спорили огонь да лед,
Кто кому судья и кто кому прервет полет,
А над этим всем ветер поднимал свой флаг,
Выше всех вершин! Вот так!