Культурология. Дайджест №1 / 2016

От искусства как деятельности метафизической или сновидческой Жуковский отличал лжеискусство или «ремесло», которое заимствует у искусства одну материальную красоту, состоящую в правильности и порядке. Относительно антагонизма искусства и ремесла Жуковский делает остроумное замечание, что «если бы Рафаэль вздумал расписывать дверцы кареты, то эта карета потеряла бы свое достоинство как карета, и была бы только картиною»79. Что Жуковский обладал общим художественным мировоззрением, об этом можно заключить по тем его суждениям, которые он высказывал по самым разнообразным поводам. Пока мы различаем художественность и конкретность, как вовсе чуждые друг другу состояния, до тех пор взгляд на вещи истинного художника не может в нашем представлении, по существу, не отличаться от обычного. Иногда разногласия в этом отношении бывают особенно разительными. Например, вечность Жуковский понимал совсем не как беспрерывную текучесть без начала и конца; в таком представлении ее заключается несомненное противоречие: ведь здесь под словом «вечность» разумеется нечто еще всецело заполняющее эмпирические формы, не выходящее за пределы их, а в таком случае оно никак не может быть понято в качестве действительно бесконечного и безначального. Для Жуковского же вечность – это бытие, в котором «все сливается в настоящее», в котором «было, есть и будет – одно и то же». Этот сверхвременной характер свойствен каждому нашему эстетическому состоянию, как чистому сну. Жуковский рассказывает об одном случае, уяснившем для него подобное состояние метафизического мгновения: «Однажды… я шел перед вечером по берегу узкого канала; небо задернуто было синими облаками, из-под которых с чистого горизонта сияло заходящее солнце и золотило здание, деревья и зелень… Вдруг передо мною вода канала… быстро и с шумным кипением перелилась через край плотины… На месте перелома, перед самым темным жерлом подземного свода, сверкала на солнце яркая, движущаяся полоса, и на этой полосе от быстрого низвержения воды взлетали бесчисленными, разной величины пылинками сияющие капли; одни подымались высоко, другие густо кипели на самом переломе, и все они на взлете и на падении яркими звездочками отделялись от темноты подземного свода, которым поглощалась вся влажная масса; мгновенное их появление, более или менее быстрое, вдруг прекращалось, уступая другому такому же, – и все исчезали вместе с волною, их породившею, во тьме подземелья. Это было для меня чудным, символическим видением. С своего места, одним взглядом я обнимал движение бесчисленных миров… эти атомические звезды, все, конечно, населенные микроскопическими жителями… совершала каждая, как самобытный мир, свой круг определенный, и каждый из обитателей всех этих минутных миров также совершал свой полный переход от рождения к смерти, – все это мне представлялось разом, с той высшей точки зрения, вне того тесного пространства, на котором происходило видимое мною движение; я все мог обозреть в совокупности одним взглядом… Там все… сливалось для меня воедино: не было ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего; я разом видел начало и конец того, что для них было только последствием, только переходом от начала к концу. Я, так сказать, смотрел на них из вечности, они же смотрели на себя во времени»80. Должно вознестись над эмпирическою конкретностью, такой разорванной и чуждой, чтоб вся она предстала в единстве взаимопроникновения. В то время как эмпирическое «настоящее» есть неуловимое, несуществующее мгновение, «настоящее» метафизическое есть сама вечность. Так понимал это и Шопенгауэр.