Культурология. Дайджест №1 / 2018

Эти глубокие соображения Аверинцева косвенно подтверждаются примерами из дидактической афористики Древнего Египта, которая приблизительно может быть соотнесена с философской прозой Древней Греции. Вот один из фрагментов такого рода:

Поучение Аменемхета I
Берегись подчиненных,
Не приближайся к ним,
Не оставайся один,
Не доверяй брату,
Не знай друга,
Не имей доверенного,
Не полезно это (см.: 16, с. 112).

Подобный отзыв содержится в монографии Тураева и в отношении мистико-гностических сочинений: «…с самого начала своей культуры египтянин стремился усвоить себе “знание” пути ко спасению, хотя и представлял его себе грубо в виде знания “имен”… И этими именами теперь пестрят продукты гностицизма; таинственные писания связываются с именами египетских богов Тота, Хнума, Исиды, приписываются египетским волхвам Нехепсо и Петосирису. Большое количество “гностических”, уже греческих папирусов, содержащих молитвы, заклинания и т. п., переполнено египетскими элементами и похожи иногда на переводы или пересказы соответствующих демотических произведений…» (39, с. 272).

Симптоматично, что в Египте не было не только философии, но и литературы в профессиональном смысле этого слова. Недаром С. Аверинцев назвал одну из своих статей «Греческая “литература” и ближневосточная “словесность”»6. Впрочем, один из выдающихся зачинателей русской египтологии Б.А. Тураев в 1920 г. опубликовал книгу «Египетская литература», но вот что он писал на страницах своего замечательного труда: «История египетского искусства давно уже имеет свою обширную литературу, вызвала несколько солидных трудов общего характера и преподается с университетских кафедр. Совершенно иное мы должны сказать относительно другой ветви творчества египтян – их словесности. Стены храмов, гробниц, египетская почва представили нам для изучения огромное количество памятников письменности (…) и египетская литература по древности и продолжительности занимает бесспорно первое место (…) но здесь всецело господствует практический дух ежедневного обихода и исключается всякое умозрение…» (39, с. 3, 5, 17).

В связи с этими замечаниями египтолога стоит вспомнить метафорическое высказывание Хайдеггера о предназначении философии и литературы: «Высвобождение языка из-под грамматики на простор какой-то более сущностной структуры препоручено мысли и поэзии (…) Мысль есть l’engagement со стороны истины бытия…» (46, с. 197–202).

Египетская словесность «не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль не есть философия (1, с. 14)… – писал Аверинцев. – Понятие индивидуального “авторства” неизвестно ближневосточным литературам, его функционально замещает понятие личного “авторитета”» (1, с. 21). Греция же – это развитие «авторского самосознания» (1, с. 27)… Со стихией разговора эллины «поступили по-своему, переместив его внутрь литературного произведения… разговор искусственно воссоздается, имитируется, стилизуется средствами литературы. Создается дистанция между собой и другим “я” (…) Но что это такое – личность, понятая объективно, чужое “я”, наблюдаемое и описываемое как “вещь”? Греки ответили на этот вопрос одним словом; “характер”…» (1, с. 23). К поэтике Ближнего Востока, пишет Аверинцев, приложима характеристика Д.С. Лихачёва, данная им поэтике древнерусской литературы XIV–XV вв.: «Психологические состояния как бы “освобождены” от характера». Чувства как бы живут вне людей, но зато пронизывают все их действия…» (22, с. 62–64). Напротив, отмечает Аверинцев, «греки увидели телесно-душевный облик человека, его “эйдос” и “этос”, его характер как систему черт и свойств, как целостную и закономерную предметную структуру, подлежащую наблюдению в последовательном ряде ситуаций» (1, с. 25).