Культурология. Дайджест №1 / 2018

Исходя из вышесказанного, можно было предвидеть, говорил Панофский, что искусство древних греков попытается полностью освободиться от египетской системы пропорций. Принципы, которыми руководствовалась греческая архаика, еще напоминают нам Египет; развитие классического стиля, постепенно вытеснившего архаику, как раз и состояло в признании определяющими художественными ценностями тех факторов, которыми пренебрегали и которые отвергли египтяне. Классическое искусство стало учитывать изменение пропорций в результате физических движений; изменение перспективы в результате зрительного процесса, а также необходимость в некоторых случаях корректировать оптические впечатления зрителя с помощью «эвритмических» приспособлений (28, с. 83).

Отечественный искусствовед Д.Ю. Молок, словно резюмируя эти важнейшие наблюдения зарубежного исследователя, замечал: «…античная Греция противопоставляла жесткому, механистичному, статичному и условному кодексу египетских мастеров гибкую, динамичную и эстетически оправданную систему отношений. Живому религиозному чувству греков был свойственен особый “натурализм”. В античности очень распространено представление о живых культовых статуях. У Гомера троянки кладут на колени Афины, чтобы умилостивить ее, богатую ризу, а богиня, ее живая статуя, отрицательно качает головой» (27, с. 13).

Отличая эллинское искусство от египетского, Калистрат писал о скульптурном изображении Эрота: «В этой статуе ты мог увидеть, как медь чудесно превращалась в прекрасное нежное тело; одним словом, – искусству было достаточно собственной силы, чтобы выполнить все, что ему нужно» (курсив мой. – А. А.) (17, с. 138).

Панэстетизм эллинов чудесным образом сочетался с любомудрием (у египтян не было страсти к умозрительному знанию, к логическому обобщению опыта и общественной практики, к изучению закономерностей развития природы и общества). Эллины первыми и единственными в Древнем мире создали философию. Греческая философия, пишет А.В. Ахутин, «может быть, высшее порождение эллинского гения. Она рождается не в гадательных домыслах о мире, а в странной озадаченности, – удивлении – самим существом существования. Эта озадаченность, и в экзистенциальном, и в логическом плане, есть собственное начало философии» (7, с. 16–17). Видимо, поэтому Аристотель говорил, что все другие науки более необходимы, чем философия, но лучше нет ни одной» (см.: 3). О том же, но по-другому писал Плутарх: «…знание сверхчувственного и священного, просияв сквозь душу, как молния, только один раз позволяет коснуться себя. Поэтому Платон и Аристотель называют это мистической частью философии, ибо, миновав сложное и разнородное с помощью разума, люди возносятся к этому первичному смыслу, простому и нематериальному началу и, по-настоящему коснувшись заключенной в нем чистой истины, полагают, что обладают, наконец, всей мудростью» (29, с. 67). С письменами Плутарха замечательно сочетается мнение о греческой философии М. Хайдеггера. Он считал, что самое удивительное в эллинах «их способность видеть все подлежащее сказыванию уже в его самозакутывании» (44, с. 293). Хайдеггер вспоминает при этом слова Гераклита «Но всем правит молния». Это значит, комментирует немецкий философ, что «ясность, дарующая наличность всему присутствующему, являет свою воедино собранную, внезапно изъявляющуюся власть в облике молнии (45, с. 283). «При воцарившейся ныне оборотливости речей и писаний самое трудное, – пишет Хайдеггер, – это безыскусное, все несущее на себе сказывание, и труднее всего слышать его, когда оно еще где-то совершается» (44, с. 293).

Египтяне были мудры иначе. У них греки научились математике и геометрии, но истина была дана им изначально их верой, в том числе – в магию, а грекам эту истину нужно было искать. Она была скрыта в богах, т.е. в природе, в том числе и природе человека. «Трудно познать самого себя»,– говорил Фалес из Милета. Греческим философам, как героям Достоевского, не надобно было миллионов, «надобно мысль разрешить». «Между тем вся мысль египтян, вавилонян, иудеев… в своих предельных достижениях не философия, ибо предмет этой мысли не “бытие”, а жизнь, не сущность, а существование, и оперирует она не “категориями”, а нерасчлененными символами человеческого самоощущения в мире». У греческих философов «мышление впервые превратилось из мышления в мире в мышление о мире» (1, с. 17). Размышляя о предмете философии, Аверинцев отмечает: «Абсолют философской религии Платона называется “существенно-Сущее” (…) абсолют библейской веры называется “Живой Бог”… Переводчики, создавшие так называемую Септуагинту, на радость всем философствующим теологам средневековья передали знаменитое самоописание библейского бога в терминах греческого онтологизма “Аз есмъ Сущий” (Исход, гл. 3, ст. 14), но древнееврейский глагол… означает не “быть”, но “действенно присутствовать”; он характеризует не сущность, а существование… И здесь дело идет о жизни, а не о бытии; о реальности, а не о сущности» (1, с. 59).