Купание в пруду под дождем

Версия этого «писателя меньшего масштаба» читается как последовательность не связанных друг с другом событий. Ничто ничему не причина. То-сё просто… происходит. Но мы не знаем, почему. Результат такой последовательности («они заблудились») кажется оторванным от того, что происходило перед этим. Они просто случайно потерялись, без всяких причин, и смысла в этом никакого.

Мы следуем за таким повествованием с досадливым неприкаянным чувством, какое возникает в нас из-за бестолкового экскурсовода. «Что мы тут должны заметить?» — теряемся мы в догадках. Василий Андреич и Никита не становятся для нас ни достовернее, ни конкретнее. Картонные фигурки, ничего не решают, ни на что не реагируют. В финале этого фрагмента мы знаем о них не больше, чем знали на входе.

За многие годы мне довелось поработать со столькими необычайно талантливыми юными писателями, что я имею право утверждать: писателей публикуемых от писателей не публикуемых отличают две вещи.

Первое: готовность доделывать и переделывать.

Второе: навыки создания причинности.

Ничего чарующего или даже примечательно литературного в создании причинности вроде как нет. Ремесленная штука — пусть из «А» вытекает «Б», что-то водевильное в этом, что-то голливудское. Но рассказ, по сути, к этому и сводится: это последовательность событий, происходящих одно за другим, в которой мы усматриваем алгоритм причинности.

Для большинства из нас загвоздка не в том, чтобы создать событие («Пес залаял», «Дом взорвался», «Дэррен пнул колесо своего автомобиля» — все эти предложения напечатать довольно легко), а в том, чтобы казалось, будто одно следует из другого.

Это важно, поскольку именно благодаря причинности возникает видимость смысла.

«Королева умерла, а следом умер король» (знаменитая формулировка Э. М. Форстера[44]) описывает два не связанных друг с другом события, возникающих последовательно. Это вроде бы ничего не значит. «Королева умерла, и король умер от горя» — такая формулировка создает связь: мы понимаем, что первое привело ко второму. Последовательность, теперь напитанная причинностью, означает: «Этот король действительно любил свою королеву».

Причинность для писателя — то же, что мелодия для композитора-песенника: сверхсила, которую публика воспринимает как суть происходящего; то, ради чего публика в конечном счете и собирается; самое трудное; то, что отличает опытного профессионала от блистательного.

Хорошо написанная проза подобно прелестно разрисованному воздушному змею, лежащему в траве. Это красиво. Мы им любуемся. Причинность — ветер, поднимающий змея ввысь. Змей при этом превращается в красивую вещь, которая теперь еще краше от того, что выполняет то действие, ради которого ее создали.

Давайте чуть глубже копнем эту тему причинности и взглянем на сцену с пьяными «а-а-а…скими» крестьянами в санях со стр. 15.

Что эта сцена сообщает остальному рассказу? Она вполне развлекательна, однако, памятуя о принципе Корнфелда, как она продвигает историю по неизбитому пути? Можно ли взять и выкинуть весь этот эпизод? Пусть бы Никита с Василием Андреичем катились дальше по сотворенной автором белой пустоте дороги и тем самым сэкономили нам целую страницу?

Василий Андреич и Никита только что впервые проехали через Гришкино. Подготовленные алгоритмом рассказа, мы ожидаем что наши герои опять потеряются. Но тут «в косой сетке гонимого ветром снега» они видят впереди что-то: другие сани. Василий Андреич берется обгонять, пьяный крестьянин, правящий теми санями, решает устроить гонки. Нам дают глянуть на его лошадь — «с расширенными ноздрями и прижатыми от страха ушами», хлыст в руках пьяного терзает ее. Никита, два месяца как непьющий, порицает их с пылом новообращенного: «Вино-то что делаеть, — сказал Никита. — На отделку замучали лошаденку. Азиаты как есть!» Это вводит в рассказ представление о том, что лошадь можно загнать так зверски, что она околеет (и благодаря этому — отметим, забегая вперед, — мы другими глазами посмотрим на верного бедолагу Мухортого). И еще вот что: если лезешь из кожи вон, чтобы взять верх, жди беды (это перекликается с настоянием Василия Андреича на этой злосчастной поездке). Мы противопоставляем отклик Василия Андреича и Никиты на происходящее: Василия Андреича эта гонка распаляет, а Никита сочувствует страданиям лошади. Более того, Василия Андреича распаляет даже намек на состязательность, где ее на самом деле и нет (они с Никитой изначально нагоняли эти сани). Это напоминает нам его сделки с Никитой: Василий Андреич любит побеждать даже в ненастоящих гонках.

Итак, это все крепкие, приятные, укрепляющие основную тему причины того, почему эта сцена в рассказе есть. Но ждем мы в самом деле ответа на вопрос: «Как эта сцена продвигает историю по неизбитому пути?»