Купание в пруду под дождем

Гонка с крестьянскими санями распаляет Василия Андреича, наши герои вновь сбиваются с пути, Никита забирает у Василия Андреича вожжи и, по сути, вверяется разумной скотинке Мухортому, и тот привозит их обратно в Гришкино — ближе к концу третьей части.

Мы понимаем, что вот здесь у Василия Андреича появляется возможность поступить так, как следовало бы в первый же раз: остаться и тем спастись. И мы с облегчением видим, что он действительно собирается остановиться — «в большом, в две кирпичные связи, доме».

Вопрос, как и в рассказе «На подводе», таков: «Почему этот дом?» Из всех домов в Гришкине — и из всех домов, какие он мог бы выдумать, — зачем Толстому оставлять своих героев именно в этом?

На самом же деле мы спрашиваем вот о чем: как эта часть рассказа (его структурная единица) заслуживает свое право на существование?

Структурная единица (в нашем случае весь текст, описывающий происходящее во время остановки в Гришкине, стр. 17–25) как история желает походить на треугольник Фрейтага (это скорее устремление, нежели правило). Структурная единица, иными словами, должна быть подобна миниатюрной версии рассказа: действие в ней необходимо развить до некой кульминации. Если структурная единица в рассказе, который мы сочиняем, такой формы не имеет, стоит задуматься, а нет ли в ней такого стремления; если же у нее такая форма есть, возможно, стоит задуматься, как придать этой форме отчетливости.

Здесь происходит много приятного (Никита старается не пить, общее ощущение тепла и уюта, какими пропитан дом, внук, цитирующий из учебника Паульсона, забавное место, где на бодрый вопрос Василия Андреича «Доедем ведь?» Никита отвечает мрачно: «Не сбиться бы опять»), но ничто из этого не выводит нас из «экспозиции» в этом треугольнике Фрейтага (если применить его к этой структурной единице текста). Как мы видели в «Душечке», читая и начиная осознавать, что (все еще) знакомимся с экспозицией, мы становимся бдительными ко всему, что даст нам знак о переходе к развитию действия. Я ловлю себя на этом, когда мы приближаемся к разговору, начинающемуся на стр. 23, пока запрягают коня (назовем этот разговор «Отбивается народ молодой от рук»).

Что происходит в этом разговоре, что придает ему кульминационности?

Главные утверждения в нем: (1) молодежь отбивается от рук; (2) управы на них нет от их большого ума; (3) нарушать традицию и делить хозяйство вредно; (4) второй сын в семье подумывает разделить хозяйство, и отец поэтому сокрушается.

Ум мой производит некоторые подсчеты, прикидывая, зачем Толстой решил дать нам послушать именно такой разговор.

Что в этом рассказе созвучно утверждению «Отбивается народ молодой от рук, сладу нет. Больно умны стали»? Ум выдвигает Василия Андреича. Он не очень-то молод, однако моложе хозяина-старика и вроде как из младшего поколения: сосредоточен на себе, стремится к наживе, стремится к власти. Его резон не оставаться на ночь («Дела! Час упустишь, годом не наверстаешь») кажется «больно умным» и идет вразрез с ценностями хозяина. У старого хозяина семья уютно собралась вокруг него, как полагается по старинке, тогда как Василий Андреич бросил жену и сына в праздничное время ради коммерции. А потому мы улавливаем некое родство между Василием Андреичем и этим модерновым самонадеянным сынком.

Но вот что интересно. Когда старик договаривает то, что хотел сказать, Василий Андреич поддакивает — встает на сторону старика, а не его сына. «Ты наживал — ты и хозяин», — говорит он. То есть: «Ты хозяин и я хозяин, я тебя понимаю. Не сдавайся, стой на своем».

Толстой, стало быть, «расщепляет» Василия Андреича. Его ценности, грубо говоря, — как у хозяйского сына, но выступает он в защиту старика. Вроде как хочет, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: чтобы считали Василия Андреича старомодным, традиционным, могущественным хозяином, однако позволяли потакать своим вольным антитрадиционным затеям капиталиста.

Мы понимаем цель этого второго приезда в Гришкино: нужно дать Василию Андреичу последнюю возможность спасти их с Никитой согласием переночевать в этом доме. И тут Василий Андреич сталкивается с хозяином, подобным себе же, и хозяин уговаривает их на ночевку.

Вроде бы верное дело: человек, восхищающий Василия Андреича крепче всех в этой семье, призывает его (позволяет) остаться.

Но вот беда: Василий Андреич прибыл в самое неподходящее время — старик, которому стоит подражать, оказался в ослабленном положении, не в силах подчинять собственных детей, взывает к ним, да без толку. В голосе у него слезы, ожесточенно и неловко ополчается он на сына — при посторонних. Был он когда-то сильным хозяином, но нынче вечером сильным не кажется.

Василий Андреич же, с каким мы успели познакомиться, — удалец и задира. Ему для счастья надо держать вожжи в своих руках, быть правым, побеждать, подчинять. Мы представляем его среди домочадцев и челяди, мелочным тираном, не очень-то любимым — и не очень-то пугающим; возможно, от него просто держатся подальше, посмеиваются у него за спиной за его неумелость и самодовольство.