Купание в пруду под дождем

Итак: два ранее испробованных метода справляться с обстоятельствами — ругать других и похваляться — перестали действовать. Прежняя бесчестность насчет того, из-за кого они заблудились, превращается в честность. После нежелания снизойти до разговоров с Никитой Василий Андреич обращается к нему. Мысли о том, сколько денег он заработает с той рощи, обращаются в открытое раскаяние в своем желании ее купить.

Структурная суть этого эпизода — простой алгоритм «было — стало». Что нам, писателям помельче, подсказывает метод: если нужно, чтобы в рассказе случилось преображение, первым делом следует предметно обозначить, как обстоят дела сейчас. Мы пишем: «Стол был пыльный». Если позднее напишем: «Протертый стол сверкал», — предположительно некто, ранее пренебрегавший уборкой, стер со стола пыль: тот самый некто преобразился.

Этот простой прием «было — стало» скрывается в сложной матрице физических подробностей и отчетов о сиюминутных психологических состояниях и проблесках снежных крыш, плещущих грив и предложенных чашек чаю, и эту матрицу мы принимаем за настоящий буран в настоящую ночь. Но попробуйте раскрасить фразы, представляющие собой те самые элементы, о которых я упомянул, — то есть элементы, отличающиеся в первой и второй частях алгоритма, — и вы поразитесь, сколько строк уделено этому самому алгоритму, до чего едва ли не математически выверена вся структура, до чего естественно скрыта она в неуклонно мрачнеющей и все более устрашающей «действительности».

Мы смотрим, как на стр. 40 трус Василий Андреич вновь уезжает, — в этот раз глазами Никиты, и рассказ теперь сосредоточивается по смыслу на одном: преобразится ли Василий Андреич? (Обобщая: способен ли негодяй преобразиться?) Речь на самом деле не о том, спасутся ли они, — если появятся на горизонте сани, набитые врачами, с кучей одеял, папиросами и сухими спичками, принципиальный вопрос рассказа останется без ответа. Рассказ, постоянно подчеркивающий, до чего не прав Василий Андреич, — до чего он самовлюблен, жаден, пренебрежителен к Никите, — сообщил нам, что интересно не то, может ли выжить такой человек, а способен ли он преобразиться.

Не исключено, что рассказ разочарованно ответит: «Не-а».

Но куда более интересный и более высокого порядка ответ: «Да — и вот как».

Что бы сделал наш дружок, писатель помельче, если б получил задание: «Пусть негодяй преобразится»? Я бы в первом порыве заставил нехорошего человека поразмыслить и прозреть, а затем решительно действовать в согласии с этим прозрением.

Но тут происходит не это.

Василий Андреич едет минут пять, и тут перед ним «что-то зачернелось». Он принимает это темное пятно за деревню, однако это межа, поросшая чернобыльником, — травой, которую связывают с горечью, концом времен, трудностями, зряшными надеждами. Как та белая рубаха на бельевой веревке, чернобыльник «отчаянно мотается». От вида его, «мучимого немилосердным ветром», Василий Андреич «почему-то содрогается».

Он понукает Мухортого, однако вскоре опять оказывается возле того же чернобыльника. Это наводит на него «почему-то страх», Василий Андреич осознает, что (вновь) ходит кругами.

«Пропаду я так!» — думает он.

Лошадь падает в сугроб, встает, убегает. Василий Андреич пытается рвануться следом, однако, запыхавшись, через двадцать шагов вынужден остановиться. Зарождается паника. Василий Андреич мысленно перебирает все, что, как он опасается, ему, возможно, предстоит вскоре оставить: в списке том нет его жены, и состоит он целиком из материального имущества, и последнего в том списке («наследника») он тоже словно бы считает своим имуществом, а не любимым ребенком. В рассказе этом, богатом на рекурсию, Василий Андреич возвращается к чернобыльнику (в памяти) в третий раз, и тут на него «нашел такой ужас, что он не верил в действительность того, что с ним было».

Что же такого страшного в этом чернобыльнике?

Летел я как-то раз самолетом, у которого отказал двигатель (чайки!), и минут пятнадцать все, кто был на борту, считали, что мы упадем. Раздался грохот, будто в бок самолету угодил микроавтобус, из сопел впереди повалил черный дым, летевшая с нами женская команда по софтболу завизжала, и я увидел, как навстречу нам неимоверно быстро ринулась сетка освещенных улиц (Чикаго), а капитан перепуганным голосом крикнул по громкой связи лишь: «Оставайтесь на своих местах пристегнутыми!» (не успокоил). Я глядел на спинку впередистоящего кресла и думал: «Мне сейчас предстоит покинуть тело, и произойдет это из-за вот этой штуки». Спинка сиденья не была ни за меня, ни против. Ей до меня вообще не было дела. Она просто станет тем, что меня прикончит. («Привет, я Смерть, я прихожу за всеми?») И я понял, что Смерть в мире безотлучно, однако до этого мига я ее попросту не замечал. И вскоре она придет за мной. В голове у меня не осталось ничего, кроме лихорадочного бормотания («Нет, нет, нет») и глубокого желания перемотать время назад и ни за что не оказываться в этом самолете. (Я отчаянно желал вернуться в свое Гришкино, то есть в аэропорт «О’Хэйр».)