Купание в пруду под дождем

Но этого не происходило. Мы были в нескольких милях над землей, и никакого спуска, кроме очевидного, не предполагалось. Тот уютный, довольный, уверенный человек, каким я был до этого мига (человек, привыкший делать что хочет) — до чего драгоценным, глупым, милым, ленивым и бестолково доверяющим доброте Вселенной казался он теперь. Я всегда воображал, что в подобных обстоятельствах буду тем, кто возьмет себя в кулак и безмолвно поблагодарит мироздание за все эти счастливые годы, после чего спокойно встанет и запоет «Кумбайю»[46], чтобы остальные подхватили, — ну или как-то. Но нет. Ум у меня застрял на этом «нет-нет-нет», я не думал ни о жене, ни о дочках, ни о сочинительстве своем (ха!) и понял: когда люди говорят, что с перепугу чуть не описались, это ничуть не преувеличение. Паника во мне заглушала всё, в том числе, как я это ощущал, с минуты на минуту, если ситуация хоть немного ухудшится, я способен утратить власть над собственным телом.

До сих пор помню это кошмарное чувство загнанности.

Но смутно — и жить я с этим воспоминанием могу.

Смерть приближается к Василию Андреичу, и нет в этом ничего личного. Просто таково дело Смерти. Однако сейчас Василий Андреич в своей зачарованной жизни оказывается у нее на пути. И пусть он знает и принимает, что на этой земле все рано или поздно завершается, ему трудно принять, что в это «все» включен и он сам. В повести «Смерть Ивана Ильича» о смертельно больном главном герое Толстой пишет: «Тот пример силлогизма <…>: Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. <…> …он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, с папа <…>. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня?»[47]

Чернобыльник — великолепный и безумный «символ», соединяющий в себе сразу много чего. Это знак тщеты (Василий Андреич желал бы, чтоб чернобыльник оказался деревней, но нет; желал бы не петлять вокруг чернобыльника, но петляет). Это физическое напоминание о леденящем кровь эгалитаризме смерти и о невозможности ее избежать (куда б ни шел Василий Андреич, вот она, не зловредная, просто безразличная). Он отождествляется с этой травой, видит себя и чернобыльник в похожей передряге (как и он, трава «мучима немилосердным ветром»; как эта трава, он «один» и ожидает «неминуемой, скорой и бессмысленной смерти»).

Но, конечно, это и настоящий чернобыльник: он качается в лунном свете, одинокое темное пятно в мире белизны, и взоры на него устремлены… мои. Всякий раз, читая эту часть рассказа, я ощущаю холодную панику человека в тупике (мне буквально некуда податься, чтобы не замерзнуть до смерти) и вижу черно-синие русские небеса над головой, слышу, как хрустят по снегу мои родные жалкие сапоги, сапоги, в каких совсем скоро не останется ничего (о ужас!), кроме моих замерзших мертвых ног.

Благодаря чернобыльнику происходит еще кое-что: Василий Андреич начинает молиться.

Но «лик, риза, свечи, священник, молебны — все это было очень важно и нужно там, в церкви, но что здесь они ничего не могли сделать ему, что между этими свечами и молебнами и его бедственным теперешним положением нет и не может быть никакой связи». Вся его вера до сих пор была для проформы, основывалась на договоре: «Что положено, я проделаю, а Ты, Бог, навеки избавь меня от погибели». Теперь же Василий Андреич понимает, что не избавят его, утешение верой требует куда большей приверженности духовному, чем он готов выказывать, утешение это в любом случае касается мира иного, а он (как и я тогда в самолете) отчаянно желает остаться в этом и чтоб позволили ему вернуться к себе тому же — уютному, довольному, уверенному, правому, каким он всегда был, — и заниматься дальше именно тем, чем ему охота.

Молиться чернобыльник не помогает и далее воздействует по-другому: рождает в Василии Андреиче панику.

Переполошившись, ринувшись за конем, Василий Андреич устремляется вперед, даже бежит и вскоре оказывается… у своих же саней (описан еще один бесполезный круг). Ужаса не осталось, «и если он боялся чего, то только того ужасного состояния страха». Чернобыльник освободил от страха гибели и заменил его страхом худшим: а ну как поддастся боящийся своему страху! Внезапно боится теперь Василий Андреич не смерти, а бессмысленности — той бессмысленности, какая открылась ему у чернобыльника.

Как же собирается он оградить себя от бессмысленности? Ну, это просто; это он умеет. «Надо было делать что-нибудь, чем-нибудь заняться». Такое привычно. Когда тревожно (за свой авторитет, допустим, или за положение среди себе подобных), он всегда «делал что-нибудь». Он «делал что-нибудь» всего несколько часов назад: уехал от семьи, чтобы прирастить себе имущество и утолить беспокойство, что его могут опередить. То же самое и всего несколько минут назад: переполошившись, бросил Никиту.