Купавна

Некоторое время недоумевая и даже с отчужденностью мы смотрели друг на друга.

— Откровенно говоря, мне казалось, что вы способны все понять и написать им, как-то повлиять, постараться образумить хотя бы Николая Васильевича.

До меня наконец дошло, почему она позвала меня. Мне стало неприятно, и я решительно возразил:

— Вы и напишите Николаю Васильевичу.

— Но для вас не секрет его отношение ко мне: не распечатав конверт, отправит обратно, а то и забросит в печку.

— Пошлите без обратного адреса на конверте.

— Смеетесь!

— Нет, вполне серьезно. Напишите с врачебной точки зрения. Только немножечко иначе, чем говорили мне… Скажем, постарайтесь втолковать вздорную биологическую несовместимость людей в таком браке, о вредном влиянии его на будущее потомство.

Агриппина Дмитриевна смотрела на меня долгим укоризненным взглядом, пожимая плечами и давая понять, что рассердилась не на шутку.

— Вы знаете, что я родилась в преисподней? Знаете ведь! — На шее ее затрепетала голубенькая жилка. — Разве мои два брака ничего не говорят вам? Или у меня растут физически и умственно нормально развитые дети? Да и я сама… со своим серым ужасом… И та же Светочка!.. Ну что вы знаете о ней? Какие у нее могут быть дети?!

Лицо ее приняло злое и дерзкое выражение. И еще сильнее затрепетала на шее голубенькая жилка.

— Если бы я могла повернуть время вспять, — сказала она жестко, каким-то ледяным голосом, — то… — и осеклась.

Мне надо было что-то сказать, чтобы успокоить ее.

— К сожалению, Агриппина Дмитриевна, время необратимо, — заметил я с искренним участием к ее прошлому. — И оно, это время, летит неудержимо по стремительной дороге жизни, быстрой и прямой как стрела. И мы перемещаемся, несемся по ней, преследуемые подчас страшной истиной: я никогда не могу обратиться вспять, вернуться к тому нехорошему, которое сейчас терзает душу, с тем чтобы не допустить его. Лишь только в мыслях человек способен возвращаться к пройденному, пережитому, вызывать в воображении тени прошлых встреч, радоваться или огорчаться…

Она ничего не ответила, и мы молчали, пока из раскрытого окна дома Колосковых вдруг не донеслись звуки расстроенного пианино. В окне показалось худенькое, болезненное личико девочки. Она будто невидяще глядела в сад грустными, недовольными глазами. Внезапно заметив меня, сперва захлопала ресницами, затем, сообразив, что рядом со мной мать, закивала беловолосой головкой:

— Здравствуйте, дяденька! Хоть вы займитесь Петрушкой. Он никого не слушается, даже мамочки. Бабушки ушли за продуктами, а он мешает мне заниматься музыкой. Идите сюда, пожалуйста!

— Вот вам, полюбопытствуйте, — сказала Агриппина Дмитриевна, указав усталыми глазами на дверь дома. — Пройдите.

В доме Колосковых никого не было, кроме детей Агриппины Дмитриевны Али и Петрушки — карапуза года на два моложе своей сестры.

Пригласив меня в дом, Аля, видать, тут же забыла об этом. Когда я переступил через порог детской комнаты, девочка закричала, чтобы я уходил немедленно, так как бабушки велели заниматься и приказали, чтобы посторонних в доме никого не было.

— Но ты же только что просила меня!

Я обратил внимание на хаос, который устроил мальчик, разбрасывая по полу игрушки.

— А он бросался автобусом, — пожаловалась Аля.

— Вот как, целым автобусом?

Петрушка водил по полу пластмассовый автобус. Я протянул руку мальчику:

— Здравствуй!

Он задумчиво и недоверчиво смотрел на меня темными вялыми глазами, запустив палец в нос. Из уголка рта вытекла слюна, капая с подбородка.

— Утрись, Петруша! — вероятно, заметив мое смущение, сказала Аля. — Дяденька дружить перестанет.

— Что ты раж жа ражом вжводишь: я же могу и выстрелить! — возмутился Петрушка, подымая с пола игрушечный автомат.

Аля улыбнулась мне ласковой, но одновременно и напряженной улыбкой, за которой скрывалась безотчетная робость, беспокойство и немая просьба: не пугайтесь, что мы с братиком такие несуразные, тоненькие и хрупкие, и что мы часто ссоримся, отчего страшно устаем.

— Нет-нет, я буду всегда с вами дружить. Вы же хорошие, — сказал я как можно более тепло, стараясь расположить к себе ребятишек. — Вы такие милые детки!

— А мамочка говорит, что мы у нее фарфоровые детки, — смелея, возразил мне Петруша.

— Правильно говорит мамочка: вы очень красивые! — подхватил я.

— Вовсе мамочка так не говорила, как вы! — возразила Аля.

— А что же она имела в виду?

— Когда Петруша спросил у мамочки об этом, так она ответила, что фарфор — это чудо, которое рождается, когда глина и страшный огонь соединяются вместе, — ответила бойко Аля.

В детской появилась Агриппина Дмитриевна. Окинув комнату беспокойным взглядом и подметив лишь беспорядок в ней, она прикрыла лицо руками, закачала головой. Ребята умолкли, смотря друг на друга с недоумевающей настороженностью. В этот момент в коридор вошли с авоськами в руках две пожилые женщины — тетушка Ирма и жена покойного доктора Колоскова Клавдия Поликарповна.

Тетушка Ирма недовольно покосилась на меня. Клавдия Поликарповна же обрадованно вскрикнула:

— Слава богу, живы-здоровы!