Купавна

— Не сокрушайтесь, — душевно произнесла Агриппина Дмитриевна. — Не сокрушайтесь Светочкиным детством. Девочка ни в чем не виновата. Люди, возле которых она вырастала, по ее словам, не знали, кто ее родители. Девочка росла слишком болезненно-восприимчивой, ни с кем не уживалась… Даже очутилась в нехорошей детской компании. Потом ее поставили на ноги. Встретилась я с ней и подружилась, будучи уже студенткой. Правда, Света училась в другом институте на библиотечном факультете, но это не мешало нам часто встречаться. Ну историю с Алексеем вы уже знаете. — Агриппина Дмитриевна пристально посмотрела на меня, будто прикинула, могу ли я правильно ее понять, продолжила: — Однажды Светочка долго плакала, после призналась: хочет найти свою родную маму… Понимаете, в медицине известны случаи врожденного заболевания мозга, когда в сознании человека возникают картины, свидетелем которых он никогда не был. Это, на мой взгляд, есть и у Светы. Сколько я знаю, она постоянно, с какой-то фанатической убежденностью твердит, что помнит хорошо лицо своей родной мамы, что должна непременно разыскать ее, пусть она будет даже плохой мамой. Говорила, что когда-то имела при себе какой-то медальон с ее фотографией и что та вещь пропала, когда Светочка оказалась в детской колонии. Якобы тот медальон похитил у нее злой человек, работавший воспитателем…

У меня перехватило дыхание. Я сделал попытку остановить ее, но она слишком увлеклась ходом своих рассуждений:

— Светино заболевание прогрессирует… И если она выйдет замуж, то может родить больного ребенка… Нельзя ей связываться с мужчиной… Подумаем о детях… Разве не я тому пример?! И я, и Света — мы обе больны. У нас нездоровый мозг…

До меня доносились лишь отдельные, отрывочные от общего смысла фразы Агриппины Дмитриевны; казалось, она вколачивала в мою голову гвозди, и стало невыносимо терпеть ее присутствие.

— Что с вами? Вы бледны!

Ее встревоженный голос вернул меня к действительности. В саду густел мрак. Удивительно, как можно было ей разглядеть бледность на моем лице?!

— Дайте руку! — не попросила, а приказала она.

Она прощупывала мой пульс. А в голове у меня все смешалось: недавнее переживание Владимира Иннокентьевича Салыгина о каком-то медальоне, девочка из колонии, которая до сих пор называет его злым человеком!.. Это же может так думать о нем Светлана Тарасовна!.. Что напоминает это отчество?.. Чем больше говорила Агриппина Дмитриевна и чем темнее становилось вокруг нас, тем ярче высветлялся в памяти партизан Ястребок. Ведь и его ввали Тарас. И была у него маленькая Тарасовна. И вновь послышался мне его голос:

«И надо же такому случиться!.. Когда немцы заняла наши места, то тут же всю семью одного моряка в расход пустили. Говорила маманя: пожилого с женой и молодайку, должно быть их дочку. Постреляли бедолаг в балке, да так и оставили. Три дня пролежали покойнички, пока фрицы не пошли дальше… Не знаю, как девчатко годков о двух уцелело. Маманя моя подобрала ту маляточку и в хату принесла — совсем никудышную, в полном беспамятстве. Говорила, что нашла девчушку под бочком застреленной молодайки…»

Никогда так ярко не возникал Ястребок в моей памяти. Он возник, озаряемый, ослепительным светом молний, сверкающих, чудилось перед самой землянкой в проеме без двери, куда спустя много лет мое воображение вновь забросило меня. Я вернулся к нему и слышал его:

«Спасибо, хоть хлебушко раздобыли». И понимал: не кто-нибудь из-партизан, а он сам «раздобыл» тот «хлебушко», отбив его у гитлеровцев.

Легко ли пришлось Ястребку?! А тем, кто оказался в руках фашистов?.. И, точно в кино, перед моими глазами наплывали одна за другой сцены в немецком концлагере, описанные в дневнике Дмитрия Ираклиевича Колоскова…

Раскаленный шар не упал куда-то за крышу дома, а будто навалился мне на грудь, стало больно глазам, словно их лизнуло пламя, и тут же Агриппина Дмитриевна как бы скрылась от меня в непроглядной тьме.

С закатом солнца в навалившейся на меня темноте, послышалось, налетел ветер. Откуда он?.. Не со стороны ли знойной южной степи, с той стороны, где находилась могилка «неизвестной», появившаяся там сразу после гражданской войны и упомянутая в записках Курганного капитана?.. Не со стороны ли безымянных курганов, насыпанных во время и после Отечественной под Херсоном, не из самой ли войны прилетел в сад Колосковых ветрище?..

Не замечая присутствия Агриппины Дмитриевны, я думал не только о себе, а и о многих знакомых и незнакомых, которым повезло остаться в живых после войны: что этот ветрище навевает нам, израненным ветеранам? Не память ли о таких, как партизан Ястребок и его «маманя», которые умели глубоко сострадать, давать приют сиротам. И как же больно сознавать, что такие люди преждевременно — не сказать иначе! — ушли из жизни по нелепому и жестокому закону войны. По этому же закону смерть могла настигнуть и маленькую Тарасовну, потому что до конца войны оставалось еще много времени. Но она могла остаться и в живых, с памяткой в виде золотой вещицы, которую потерял «злодей» Салыгин…