Купавна

Очень обеспокоена здоровьем Николая Васильевича. Особенно резко ухудшилось оно после телеграммы о смерти Орлова.

Это произошло на квартире Николая Васильевича в Херсоне. Тогда я пришла к нему впервые. Какие-то дела задержали меня в городе до самого вечера, последний автобус в направлении нашего села давно ушел.

В тот вечер Николай Васильевич обещал быть у себя дома, и я направилась к нему. Хотелось увидеть его в домашней обстановке. В нашей сельской библиотеке он порой допоздна засиживался. Люблю наблюдать за ним: когда читает, словно отключается от всего окружающего, прикладывая к губам карандаш или ручку. Потешный такой…

Уже возле самого его дома хлынул ливень, и в подъезд я влетела вся мокрая с головы до пят… Он встретил меня на пороге, проявляя еще одну из своих самых маленьких слабостей: то сдергивал, то обратно напяливал на нос очки. «Вы… Ко мне?!» «Николай Васильевич, вы же сами дали мне свой адрес», — смутилась я. «Извините, но как добралась?» — «Пешком… Ведь и вы любите… пешком». Он напустил на себя суровость, но голос радостно дрогнул: «Выпороть вас мало!» — «Не надо… Видите, без того наказана — промокла вся».

Боже мой, как тут Николай Васильевич всполошился! Не зная, какую одежду предложить мне, чтобы я переоделась в сухое, он забегал по квартире, открывая настежь шкафы, в которых ничего не было, кроме книг. И вообще в двух комнатах убого, слишком скромно. В одной — старый-престарый диван. Николай Васильевич на какую-то секунду присел на него, чтобы, очевидно, собраться с мыслями, где все-таки раздобыть подходящую для, меня одежду, пружины дивана ойкнули. И тут же жалобно мяукнула кошка, опавшая на диване. «Цыть ты! — погрозил ей пальцем Николай Васильевич и, забыв про одежду, принялся объяснять: — Диван — подарок одного товарища. Удивительно, вся мебель в его квартире сгорела, в войну конечно, а диван уцелел. Товарищ получил новую квартиру, диван ненужным оказался… А Мурочка три раза в год котится, хлопот с ней! Но все-таки живая душа…»

Он, очевидно, тяготился одиночеством. Странно, почему не женат? В молодости он, видать, был очень красив. Да и сейчас… Право, Гриппонька, не ожидая того, я залюбовалась им. А он, робея под моим взглядом, горячо произнес: «Ума не приложу, что с вами делать?!»

Со мной происходило что-то странное — его робость придала мне смелости, я нашла выход из положения: «Наверное, у вас найдется сменная пара белья?.. И брюки, пиджак, сорочка…»

Видела бы ты, дружочек, как он посмотрел на меня! Маленький несмышленыш — и только. Как-то смешно нахмурился, правое плечо задергалось, левой рукой прикрыл глаза, словно защищаясь от яркого света; вновь открыл, когда в них уже не было страха.

«Одну минутку!» Лицо его словно изнутри осветилось.

Он сбегал в другую комнату и вернулся, заливисто смеясь, с брюками в руке: «Переодевайтесь. Только не хныкать, если утонете в них».

Тот же скромный покой царил в затемненной маленькой комнатке, где был лишь обшарпанный, старый бельевой шкаф и по-солдатски заправленная железная койка, словно хозяин напрокат взял ее из больницы.

Очень жаль стало нашего дорогого Николая Васильевича. И немножечко страшно… Не подумай, страшновато стало не потому, что, скинув с себя мокрую одежду, я осталась нагишом, а Николай Васильевич мог позволить себе войти в эту комнатку и увидеть меня, Нет, когда я прикоснулась к его одежде, возникло такое ощущение, будто я забралась в чужую квартиру, как воровка, и надо спешить скорее одеться и удрать из нее. К горлу даже прихлынули слезы, но я постаралась справиться со своим странным состоянием.

«Вот и переоделась, не хнычу… И не утонула», — предстала я перед ним в мужской рубахе с засученными рукавами, в брюках со штанинами, закатанными до колен, и в растоптанных шлепанцах.

Не знаю, насколько забавной я выглядела, но он опять заливисто рассмеялся: «А знаете, Светик, я бы, между прочим, не смог наказать вас, даже если того заработаете. Почему?.. Напоминаете девушку из моей юности — Регину. Так ее знали».

Что-то очень далекое, туманное всплыло в моем сознании. Он как бы приоткрыл окно в мой забытый детский мир с его ощущением близости матери. Нервы, скажешь, шалят?.. Спазмы сдавили горло, и опять я едва удержалась от слез. Мне захотелось пожалеть его, в чем он наверняка нуждался.

«Николай Васильевич, а ведь вам надо жениться».

Он молча покачал головой.

«Извините, можно задать вам не совсем скромный вопрос?.. Вы одиноки, вероятно, потому, что обижены какой-то женщиной?»

Он глядел исподлобья, ушел от ответа: «А вы?.. Любили кого-нибудь?»

Я рассказала о том, о чем ты знаешь, Гриппа: ради твоего счастья с Алексеем Причастновым переборола себя. Николай Васильевич слушал, сердито хмыкая. Потом посоветовал: «Пора поставить точку на своем одиночестве и вам. Алексея для вас, Светлана, давно не стало, еще при его жизни. Вы почувствовали это, потому и сбежали загодя с корабля любви…»

Он сравнил меня с крысой — это уж слишком!

«Нет, не сбежала!.. И что оставалось делать? Отбивать у подруги мужа? Или… стать его любовницей».